В 1932 г. Литфонд выделил нам комнату в Фонарном переулке[471]. Большая, неуютная, холодная, она все же была снабжена печкой. Мебели, конечно, не было.
Был стол, который заменял нам буфет, и была шуба, огромная касторовая шуба на хорьках, с бобровым воротником, служившая нам постелью.
Днем ее, большую, не перешитую, с чужого плеча, носил Корнилов, вызывая у своих друзей ассоциации со стихами Багрицкого — «шуба с мертвого раввина под Гомелем снята»[472].
История же ее такова. На родине Корнилова доживала свой век губернаторша гор. Семенова, которая как семейную реликвию хранила шубу мужа, и отец Корнилова, скромный сельский учитель, бывший воспитатель губернаторского семейства[473], купил ее для сына.
Как мебель шуба была превосходна.
Плохо было тогда с продуктами, да и от чрезмерной занятости поэзией не хотелось готовить[474]. Тогда сдавали свои продуктовые карточки в столовые и питались в «прикрепленной столовке».
Мы сдали свои карточки в пивную. И по утрам помню себя сонную, сидевшую за ледяным мраморным столиком пивной, жующую холодный бутерброд с яйцом и килькой и запивающей это холодным пивом. Корнилова же такой завтрак вполне устраивал. Особенно нравилось «прикрепление» к пивной.
Но жизнь в большой пустой комнате была очень неуютной, и мы вскоре обменяли ее на меньшую, но теплую, на Петроградской стороне. Там, угол Малого пр. и Гатчинской ул., Корнилов написал свое «Триполье», поэму «Нач<альник> Угрозыска»[475], так и не увидевшую света, и много хороших стихов. Этот период вспоминается особенно часто.
Обедать ходили в Ленкублит на Невский, 106. Это было прекрасное «заведение», осн<ованное> Лен<инградской> Ком<иссией> улучш<ения> быта литер<аторов>, своеобразный клуб, где за столиками весь цвет ленинградской литературы ел борщ, жареных кроликов и еще много <нрзб.> того времени[476]. Ходили сюда все самые маститые, напр<имер> начиная от Толстого[477], когда он приезжал в Л<енингра>д из своего имения, и кончая вечно начин<ающими>, такими как Лози<н>[478]. Обедали композиторы. Часто обедал здесь Шостакович с Соллертинским, Ир. Андроников[479], всегда Дзержинский и Богословский[480], московские гости — Фадеев, Светлов, Уткин[481] тоже обедали всегда в Ленкублите. Было здесь шумно. Острящие писатели старались перекричать друг друга. Громче всех острил Стенич[482].
Киношники, не имея тогда еще своего дома, тоже паслись здесь. В общем, полное содружество муз. В курительной, где стоял стол с шахматами, задерживались часами. Сытые литераторы испытывали больше тяготенья друг к другу. Здесь впервые читались новые стихи. Обсуждение новых книг тоже проходило под сенью этого дома.
Словом, Ленкублит — это целая эпоха в жизни ленингр<адских> писателей. Потом, когда писатели открыли свой ресторан в Шуваловском особняке на Неве и там строго, во вкусе Жака Израилевича, известного антиквара, оформили этот дом, не хватало в нем той теплоты, тесности и дружбы, которая была в маленьких комнатках на Невском.
Мне выпало нелегкое счастие более 6 лет быть женой поэта.
Видимо, я очень рано вступила на этот сложный путь служению муз, куда увлекло меня детско-романтическое представление о поэтах и поэзии. Мне было только 16 лет, когда я познакомилась с одним ленингр<адским> поэтом.
То ли натиск его был так стремителен, то ли моему детскому воображению импонировало быть женой поэта, но события развернулись молниеносно. Я сбежала из дома, где «старорежимные» и «ограниченные» родители мечтали о том, что их дочь, закончив школу, поступит в университет, и совсем не разделяли моего восторженного отношения к прозаически бедно одетому человеку, лет на десять старше меня. Мне пришлось бороться за свою независимость. Три года я не встречалась с ними.
Что и говорить, что жизнь с поэтом в такой непосредственной близости была сплошь из разочарований. Стихи не лились. Они делались, делались с трудом. Вдохновенность поэта подчас определялась степенью заинтересованности в заказе. В «социальном заказе», как после Маяковского любили называть поэты свой труд для газет.
474
Поверх слова «занятости» в рукописи написано «увлеченности»; поверх слов «не хотелось готовить» написано «не хватало времени на стряпню».
476
Ср. с воспоминаниями И. Эвентова: «…на четной стороне Невского проспекта, в помещении нынешнего ресторана „Универсаль“, существовало превосходно поставленное питательное заведение, принадлежавшее Ленкублиту — Комиссии по улучшению быта литераторов (предшественнице теперешнего Литфонда). По вечерам, когда кончались обеды, столовая эта превращалась в писательский клуб (которого в Ленинграде тогда не было) — там часто проходили обсуждения вышедших книг, встречи с москвичами, импровизированные дискуссии» (
478
Вероятно, имеется в виду
479
480
Имеются в виду композиторы
481
Упоминаются:
482
Стенич (Сметанич) Валентин Иосифович (1897–1938) — переводчик, поэт, эссеист, о нем см. также прим. 60, 82, 410, 422.
483
Начало стихотворения Б. Л. Пастернака «Любимая — жуть! Когда любит поэт…» (1917) приведено по памяти (ср.: Пастернак Б. Стихотворения. Петрозаводск, 1989. С. 51).