«Я буду жить до старости, до славы…». Борис Корнилов

Неприятность какая, —
переходит на третью,
адъютантов скликая.

— Вот, Удод и Подкова,
не найду я покоя.
Что придумать такого,
что бы было такое.

Вместе водку глушили,
воевали раз двести,
вместе, голуби, жили,
умирать надо вместе.

Холод смерти почуя,
заявляет Подкова:
— Атаман…
не хочу я
умирать бестолково.

Трое нас настоящих
кровь прольют, а не воду…
Схватим денежный ящик
на тачанку —
и ходу.

Если золота много,
у коней быстры ноги, —
нам открыта дорога,
все четыре дороги…
Слышен голос второго,
молодого Максима:
— Все равно нам хреново:
пуля,
петля,
осина…
Я за то, что Подкова,
лучше нету такого.

Тройка, вся вороная,
гонит, пену роняя.
Пристяжные — как крылья,
кровью грудь налитая,
свищет ярость кобылья,
из ноздрей вылетая.

Коренник запыленный.
Рвется тройка хрипящих, —
убегает Зеленый,
держит денежный ящик.

Где-то ходит в тумане
безголовая банда…
Только при атамане
два его адъютанта.

Тихо шепчет Подкова
Максиму Удоду:
— Что же в этом такого?
Кокнем тихо — и ходу.
Мы проделаем чисто
операцию эту —
на две равные части
мы поделим монету.
А в Париже закутим,
дом из мрамора купим,
дым идет из кармана,
порешим атамана.

И догнала смешная
смерть атамана —
на затылке сплошная
алая рана.
Рухнул, землю царапая,
темной дергая бровью.
Куртка синяя, драповая
грязной крашена кровью.

Умер смертью поганою —
вот погибель плохая!
Пляшут мухи над раною,
веселясь и порхая.

На губах его черных
сохнет белая пенка.
И рабочих из Киева
в бой повел Травиенко[112].

Вот и кончена песня, —
нет дороги обману, —
и тепло,
и не тесно,
и конец атаману.