Однажды, во время одной из таких игр, я так запрятался, что меня уже устали искать, и, если бы не сестренка, которая все время меня преследовала, стараясь везде быть со мной, меня бы так и не нашли. Она видела, куда я прятался, и со слезами и воплями «Гениська» выдала меня. Когда я вылезал из укрытия, моей злости не было конца за такое коварное предательство. Все то время, которое нам довелось прожить вместе, начиная с того момента, как она начала ходить и что-то соображать, она все время увязывалась за мной. Куда бы я ни шел, она следовала за мной, во что бы я ни начинал играть, и она тут как тут. Если я садился играть на гармони, она подходила ко мне, клала свою руку на мою коленку и начинала приседать, стараясь попасть в такт музыке. Разница у нас с ней в три года, но я помню, как мать увозили в роддом на «скорой», как мы с отцом ходили к этому дому, расположенному на берегу Невы, окруженному большими деревьями. Когда сестру привезли домой и положили завернутый в одеяло сверток поперек оттоманки, я не сразу понял, что это не просто одеяло, а очередной член семьи. Вставая на цыпочки, стоя на полу, я старался рассмотреть содержимое странного пакета. Ничего не увидев, потянул сверток на себя, и если бы в этот момент рядом не оказались взрослые, то могло бы произойти несчастье.
ЧЕРЕЗ ЧЕТЫРЕ ГОДА НЕСЧАСТЬЕ ВСЕ-ТАКИ ПРОИЗОШЛО: НАЧАЛАСЬ ВОЙНА, РАЗМЕТАВШАЯ ВСЮ НАШУ СЕМЬЮ ПО РАЗНЫМ СТОРОНАМ СТРАНЫ, И МЫ С СЕСТРОЙ МНОГО ЛЕТ НИЧЕГО НЕ ЗНАЛИ ДРУГ О ДРУГЕ. РАССТАВШИСЬ МАЛОЛЕТНИМИ ДЕТЬМИ, ВСТРЕТИЛИСЬ УЖЕ БУДУЧИ ВЗРОСЛЫМИ.
Кроме двора и лесопарка мы, мальчишки тех лет, любили носиться по крышам близлежащих сараев, заглядывая и в сами сараи, которые были не закрыты на замок и доступны для свободного посещения. Некоторые только строились, и поэтому стены имели дыры, через которые мы перелезали из одного сарая в другой, минуя двери. Однажды я, желая перебраться из одного сарая в другой, попытался воспользоваться такой брешью в стене и попал в капкан. Просунул голову в проем между досок и, убедившись в том, что дальше мне не пролезть, попытался вытащить ее назад. Доски почти вплотную охватывали мою шею. И сколько бы я ни крутил головой, она никак не хотела вылезать из западни. Чем сильней я пятился назад, тем плотней доски сжимали мою шею, не давая вытащить голову. Поняв, что мне самому из этой дыры не вылезти, я начал звать на помощь. Сначала тихим скулящим голосом, потом громким отчаянным воплем. Рыдая горькими слезами, я представлял себе, что меня никто тут не найдет и я останусь здесь, зажатый между досками, навсегда. Прибежавшие на крик, мои товарищи не сумели раздвинуть доски, и только взрослые сумели освободить меня из плена.
Со смешанным чувством радости и тревоги, с заплаканными глазами, громко всхлипывая, я робко семенил за одним из своих освободителей, пожелавшим передать меня из плена в руки моих родителей. Было радостно на душе оттого, что я снова приобрел свободу и не остался навечно в сарае с деревянным хомутом на шее, и в то же самое время меня одолевал страх от предчувствия неминуемого наказания за очередной проступок.
Мои опасения оказались не напрасны. Внимательно выслушав непродолжительный рассказ моего освободителя и конвоира о моем пленении и успешном освобождении, родители горячо поблагодарили его за оказанную своевременную помощь и все внимание обратили в мою сторону. Мать со слезами радости на глазах, словно я действительно был освобожден из настоящего неприятельского плена, стала обнимать меня, целовать и ощупывать, проверяя целостность моих членов. Только убедившись в моем абсолютном здравии, она выпустила меня из своих объятий. Все это время отец сидел несколько в стороне с хмурым лицом, слегка покачиваясь на стуле, молча наблюдая за происходящим. Несмотря на напускной грозный вид, глаза его светились радостью, что все кончилось благополучно. Как только мать после продолжительных расспросов и лобзаний отпустила меня, отец встал со стула, снял со стены широкий офицерский кожаный ремень, который привез с военной службы, и, тряся им перед моим носом, стал говорить о том, что если еще повторится что-нибудь подобное, то я обязательно получу взбучку этим ремнем. Несмотря на то, что за всю нашу совместную жизнь отец ни разу не исполнил свою угрозу, я на всякий случай спрятал свое заднее место подальше от ремня, прислонившись спиной к оттоманке. В конечном итоге я был приговорен к «высшей мере наказания» – постановке в угол на определенное время. Каждый раз при этом наказании объявлялось время, сколько я должен отстоять за определенную провинность. Несмотря на то, что каждый раз я считал, что наказан несправедливо, честно отстаивал объявленное время, если не заслуживал досрочного освобождения. А вот мою сестру, Фаину, отец так и не сумел ни разу поставить в угол. Он не успевал поставить ее туда, лицом к стене, как она тут же разворачивалась, хваталась руками за его штанины и с громким плачем выбегала из угла назад. Неоднократные попытки вернуть ее в угол не приводили к положительному результату. Заканчивалось все это тем, что Фаино упрямство побеждало волю отца, он поднимал вверх руку, резко опускал ее вниз и отходил в сторону, давая возможность матери успокоить громко ревущую сестренку. На этом наказание считалось исчерпанным.