Официант принес нам карту десертов. Мы вежливо отказались и попросили два кофе.
— Я поправилась на два кило, ни в одну тряпку не влезаю, — вздохнула Анушка, поглаживая живот. — Последняя юбка осталась. Вот тебе еще один вид тирании — вес. Почему мы все ей поддаемся? Скажи честно, как, по-твоему, я толстая?
Я отрицательно покачала головой.
Прошла неделя, а от тебя — ни звука.
Я начала беспокоиться.
Оставила новое сообщение: «Ку-ку! Если ты забыл, я еще существую. Думаю о тебе очень, очень часто. Мне тебя не хватает».
Ты мне ни разу не позвонил. Я все время дома. Забилась в свой угол и пишу как заведенная. Вернулись слова и уважение к словам. Я пишу эту книгу, как будто выпускаю ее из собственных кишок и раскладываю на столе. Одним скачком перепрыгиваю в детство. И сижу, оглушенная своим тогдашним молчанием. Почему я молчала? Зря. Выбирая молчание, мы становимся жертвами.
Я пишу, чтобы не молчать.
И слушаю телефон.
Я волнуюсь. Не хочу затевать игру в перетягивание каната. Кто первый позвонит, тот проиграл. К черту игры. Меня не это интересует.
Проверила линию — нет, все работает. Проверила автоответчик — в полном порядке. Проверила себя в зеркале — прекрасна, как всегда.
Взглянула на голубя на черепичной крыше. Выглядит все таким же больным. Собрался в комок, голову сунул под крыло.
Интересно, а голуби спят?
Я накрошила хлеба и остатки мяса.
Интересно, а чем питаются голуби?
Я налила в чашку немного молока, вылезла в окно и поползла по крыше, опасливо косясь на скат. Поставила еду на водосточный желоб.
Легла на живот и постаралась получше его рассмотреть.
Явно болен. Бедняга. Похоже, его гонка подошла к концу.
Он не шевельнулся. Не попытался взлететь. Так и сидел на крыше, как будто приклеенный. Болезнью. Ранами. Или старостью.
Интересно, а у голубей бывает температура?
От матери — никаких известий.
От брата — никаких известий.
И моя статуя по-прежнему молчит.
Сегодня утром голубь чуть встрепенулся. Я видела, как он дополз до чашки с молоком, обмакнул в нее клюв — раз, другой, третий. Потом склевал хлебную корку и забился в уголок под желобом. Серая окраска перьев слилась с серым цветом крыши. Надел камуфляж.
Потом он начал тереть о крыло глаз. Глаз весь красный, опухший.
Интересно, а голубям можно закапывать глаза?
Я продолжала писать. С утра до вечера. Всю ночь. В пижаме. Питалась всякими остатками из холодильника — старым сыром, йогуртами, тарамой, сурими. На столе собралась толстенькая пачка отпечатанных страниц. Я смотрела на нее с удовлетворением. Я писала нашу историю. Прекрасную историю нашей любви.
Вот закончу и преподнесу ему.
Во всяком случае, эта мечта поможет мне продвинуться вперед с книгой. Если он по-прежнему не даст о себе знать, я скоро ее допишу.
Из дома я больше не выходила — боялась пропустить его звонок.
Он меня испытывает. Хочет показать, кто в доме хозяин.
А ведь я оставила ему целых два сообщения. Два сообщения от нежной, влюбленной женщины.
Может, он принял решение, что ответит на третье?
Пожалуйста. Завтра еще раз позвоню.
Я обо всем узнала от Шарли.
Она подошла ко мне на мягких лапках.
Ей совсем не нравилась роль горевестника.
— Мне кажется, будет лучше, если ты обо всем узнаешь, — сказала мне она. — У него другая.
Я не сразу ее поняла.
Кто такая, поинтересовалась я. И напряглась, вспоминая, как звали ее последнего возлюбленного. Того самого, из Миннесоты, который не вылезал из «боингов» и без конца мотался в Париж, Франция, ради лишнего поцелуя.
— Подожди, но ведь между вами вроде бы все кончено. Почему же он не может…
— Да я совсем не об этом! Я не о нем! С ним у меня и правда все, и никого другого нет.
— Тогда о ком?
Я мысленно обозрела наш ведьмин клуб. Вроде бы никто не подходит… Шарли, Валери, Анушка, Кристина… Вряд ли ее Симон сыграл бы с ней такую шутку. Он — цикламен, ведущий оседлый образ жизни.
Подумав об этом, я засмеялась. Если уж и цикламенам больше верить нельзя! Если даже цикламены начинают таскаться по бабам…
— Я тебя прошу, не мешай, мне и так нелегко! — взмолилась Шарли и уперлась в стол обоими кулаками. — Знала бы ты, как долго я решалась! Собрала в кучу все свое мужество! Думаешь, это так просто?
Она жалобно смотрела на меня. Я поняла, что она говорит серьезно. Стряслось нечто действительно важное.