ПЕСНЯ БЕЗ МУЗЫКИ
Это песни без музыки,
только с болью в ладу, —
я их перышком узеньким
по бумаге веду.
Это кровь моя алая
зазвучала, сочась,
к ложу гибели жалуя
в мой двенадцатый час!
Все соборы вселенские
для нее – просто блажь!
Ласки тайные, женские,
ей задаром отдашь.
Поцелуи холодные,
униженья тоски,
отреченья бесплодные
да чужие грехи!
Это строки без музыки,
я сквозь шепот гряду,
это гневные узники
в позабытом саду.
«В эту полночь ветер опрокинут…»
В эту полночь ветер опрокинут,
этот полог полон тишиной:
спи, покуда из седла не вынут,
всадник, очарованный луной.
Я не знаю, сколько верст под нами,
как звенит усталая стерня.
Над землей, как траурное знамя,
небосвод колышется, звеня.
Он похож на музыку булавок,
музыкальных ящиков обман:
темный воздух густ и тугоплавок,
от людского горя воздух пьян.
А луна плывет над ветром гари,
над печальной повестью земли,
а луна колдует с ветром в паре,
просит, чтоб посуду унесли…
Ах, куда плетется всадник черный,
почему в степи такая грусть…
Я плыву под этой высью зорной,
может, к вам когда-нибудь вернусь.
«Мы ходим по мокрым панелям…»
Мы ходим по мокрым панелям,
а ветер похож на беду.
Мы ходим по мокрым панелям
и мы говорим ерунду.
А звезды на ветер похожи,
а ветер как шавка притих, –
не стоит лезть вон из кожи,
мне это, по правде, претит…
Не стоит лезть вон из кожи,
другим отбивать аппетит:
все годы на книгу похожи,
а прошлое – мелкий петит.
«Одиночество в гости пришло, понимаешь…»
Одиночество в гости пришло, понимаешь,
надо меры какие-нибудь предпринять:
что же – ты не спеша портсигар вынимаешь,
улыбаешься и пришлеца принимаешь,
как когда-то говаривали – на-ять!
Черной тенью с тобой одиночество курит,
щурит глаз – и покачивает головой,
и порою грустит, а порой балагурит,
а порой замолчит и башку вдруг понурит,
обаятельный друг – человек деловой.
Пусть погрязнет, пусть попросту влипнет в беседу,
пусть мычит, как мычат, немотою казнясь,
а когда замолчит, постучишься к соседу
и отмоешь от сердца прилипшую грязь.
«Твоя земная добродетель…»
Твоя земная добродетель,
увы, не стоит ни гроша,
ты только жалкий лжесвидетель,
живешь, секунды тормоша!
В твоих причудах и обманах
покорность жертвенной судьбе,
И ход настольных и карманных
ты поверяешь по себе.
И по сердцебиенью страсти,
и по любви в разгаре дня,
по той стремительности счастья,
которой верен ход коня.
«Плачем ночами все мы…»
Плачем ночами все мы
суше, как можно суше,
молим ночами все мы –
вызвольте наши души!
Вызвольте наши души,
струны пилите глуше, –
может, зачин поэмы
в этом размыве туши?
«Пером и от руки…»
Пером и от руки
творятся Илиады,
творятся Одиссеи
в наши дни.
Мы – жалкие зверьки,
мы – отзвук канонады,
мы – изморозь на стеклах… Пустяки!
«Душа моя, мы слишком говорливы…»
Душа моя, мы слишком говорливы
и слишком мы с тобой хлопотуны,
еще нам слишком чужды переливы
божественной морозной тишины.
Душой затишья полон голос бури,
но, может быть, расколется вода
и этот апокалипсис лазури
в серебряные хлынет провода.
Душа моя, будь пепельной и крепкой
и слишком неразумной наяву, –
впервые я над гипсовою лепкой
жестокую увидел синеву!
Нет, я такого не встречал оттенка,
а он сиял, а в нем был город весь!
Хоть лезь на стенку, хоть на стенку лезь,
кирпичная не поддается стенка!
Не синева, не серость маскарада,
а что-то, – ты мне высказать позволь:
какая-то блаженная шарада,
какая-то немереная боль.
Плыви, плыви в студеные проливы,
греши, греши, свою судьбу верша.
Душам моя, мы слишком говорливы,
мы слишком разговорчивы, Душа!
ПОРТ-САИД
Журавли улетят в Порт-Саид,
жить на юге положено птице,
ну, а мне, как всегда, предстоит
провести эту зиму в столице,
покоряясь простой судьбе,
проплутать по Москве огромной.
Ну, а что предстоит тебе,
извини за вопрос нескромный…
Журавли улетят в Порт-Саид,
ничего, что длинна дорога,
а на Чудовке церковь стоит,
в неё старушки тревожат Бога.
Я дорогу к тебе найду,
и, трезвее трезвого втрое,
я к ногам твоим упаду,
поцелуями руки покрою.
Не нужны мне чужие края,
не гляди отстранённо и чуждо,
мне нужна только дружба твоя,
а, быть может, не только дружба.
Я к ногам твоим упаду,
а потом возвратятся птицы,
и написанное на роду
обязательно совершится.
Пусть вдали от моей земли
плещет крыльями Дева-Обида,
сизогрудые журавли
возвратятся из Порт-Саида.
«Мы все одной планеты дети, одной орбиты сыновья…»
Мы все одной планеты дети, одной орбиты сыновья, –
зачем нам жить на черном свете, когда мы все одна семья?
Нам жизнь дана – что спорить с нею, зачем сжигать ее сады?
Не лучше ль, нежности нежнее, глядеться в зеркало воды?
Ведь в каждой улице ледащей, где россыпь звездного пшена,
со всей отвагой настоящей Вселенная отражена.
И от заката до рассвета вершится жизни вечный суд,
и в ручейках земного лета миры надзвездные бегут.
И, в россыпь августа уставясь, всем постигаем естеством,
что сами мы – Вселенной завязь – земного мира твердый ствол!