Выбрать главу

«Вдоль заплеванных аллей и осенних желтых змиев…»

Вдоль заплеванных аллей и осенних желтых змиев губернатор Фундуклей прибывает в город Киев, прибывает в город Киев губернатор Фундуклей вдоль осенних желтых змиев и заплеванных аллей.
У шикарного ландо лакированная дверца, губернатор от и до валерьянку пьет от сердца, валерьянку пьет от сердца губернатор от и до, лакированная дверца у шикарного ландо.
Подпирая крепкой шпалой синий рельсовый прокат, лист шуршит хрустливо-палый, хлопотливо-языкат, шепчет лист хрустливо-палый, хлопотливо-языкат, подпирая толстой шпалой смерть и гибель напрокат.
Вихри все со смертью схожи. Деловит и густобров, настежь бьет из аванложи в грудь Столыпина Богров.

«Будут внукам завещаны наши дома…»

Будут внукам завещаны наши дома вместе с бюстами наших ученых, и карнизов кирпичных слепая кайма, и автобусов наших тоска-кутерьма, и простор санузлов совмещенных.
Будут правнукам вверены те города, где Утесов нес музыку в массы, где так вяло порою сочилась вода и, как лес, зеленели сберкассы.
Что им скажет вот этот (ученый монах?), сей первопечатник московский? И еще в нарочито широких штанах беспардонный поэт Маяковский?
Что им скажет Казанки сушайший песок вкупе с Курского Черною Грязью, и поэзия мемориальных досок, присягающая безобразью тех писателей или ученых коллег, тех конструкторов разных воздушных телег, геликоптеров и вертолетов, что в Эдем вознеслись, отработав?
Не довольно ли этой пустой болтовни? Утомленье. Томленье. Опала. Мне не хочется верить, что меркнут огни, если сила себя исчерпала.
Вот XVII век и его терема. Поколения меркнущий разум. Будут внукам завещаны наши дома вместе с форточкой и унитазом.
Будут правнукам вверены наши дома. Словом – ныне и присно, вовеки будет осень – не осень, зима – не зима: громоздить свои льдистые ЖЭКи!
Припадет этот Мир Без Особых Примет и к твоим деликатным ланитам, – вечность скуки, которой названия нет, до скончанья и ад инфинитум!

«Мне часто снится книжный магазин…»

Мне часто снится книжный магазин, тугих обложек пестрые обновы, и на стеллажах – Стерн и Карамзин, и даже мемуары Казановы –
…На улице какой-то боковой, вдали от шума, похоти и страсти, в какой-то ну совсем не деловой, полузабытой гражданами части.
Мне кажется, я в нем уже бывал, а если нет, то как могло случиться, что я запомнил ласковый овал лица светловолосой продавщицы?
Витрины там как тусклая слюда, а книги хороши невыразимо, и я хочу туда, но вот беда! – на свете нет такого магазина.
Не целовал я этих серых глаз, и к туфелькам не ластился осотом; я полз, как одичалый верхолаз, по разным геральдическим высотам.
Качались клювы в темном серебре, и облако над башнями качалось, и расточалась  ночь – и на заре привычная история кончалась:
на миг – приостанавливался миг, и съеживался сребротканный полог, и тысячи – уже ненужных – книг летели в печку со скрипучих полок.

ВРЕМЕНА

Вновь времена, времена, времена, снова огниво, кресало и трут, снова позвякивают стремена, ржут иноходцы и трубы ревут, снова огниво, кресало и трут, снова не верить словам и слезам, снова затеряны двери в Сезам.
Черный подсолнух в белых зубах, чересседельник по том пропах, снова вздуваются жилы на лбу, снова мне в губы вложила трубу, переплетенная жилами лба, вера, надежда, судьба.
Ежели прах развеют ветра – это еще не беда. Ежели враг возжелает добра – это еще не беда, а са ира, са ира, са ира, никто никому не желает добра, никто, никому, никогда.
Никто никому, никто никогда, хотя б на секунду одну; но если за радостью встала страда, за счастьем узрели вину: никто никому, никто никогда, хотя б на секунду одну…
Только бы зубы до боли сжать, только бы вместе с тобой дышать, праздные ноздри раздув дотла, только бы ты жила.
Вот я стою – ну, не я, любой, весь как звенящая нить, вот я стою, чтобы собой гибель твою отстранить.
Нет, не собой, не одним собой: сердцем своим и своей судьбой, прошлым своим и своей мольбой, будничных дней гурьбой.
Фосфором выветрившихся костей, счастьем своих нерожденных детей, светом их нераскрывшихся глаз, верностью без прикрас.
Никто никому не желает добра, но это еще не беда, а са ира, са ира, са ира, смелость берет города.
Печей кирпичи и святой бурелом, обугленный бурелом: сидят дипломаты за круглым столом, за очень круглым столом.
– О мистер Многоуважаемый Шкаф и достопочтенная миссис, о люди в жакетках и пиджаках, безукоризненных пиджаках, взирающие, окрысясь, на то, чего не вернуть с лихвой, на то, что невозвратимо, затем что колки иголки хвой и море невозмутимо.
Невозмутимо его чело и гладь его солона, и если станет тебе тяжело, и если замрут стремена, приди – и пригоршней зачерпни горчайшую горечь вод, а там вдали – бортовые огни, седой, как лунь, теплоход. ………………………………..