Я рванул ко входу, к зеркалу, перепрыгивая через ступеньки и распахивая двери. И замер, глядя на себя.
№5
Я приблизился к зеркалу, нервно кусая губы. И только ощутив во рту горячий пряный вкус крови, смог немного успокоиться и взглянуть в его холодную поверхность. И отшатнулся в ужасе. Я помнил себя забавным кудрявым мальчуганом в штанишках на подтяжках, я помнил себя подростком - длинным, худым, с ярким румянцем на щеках, вспыхивающем по малейшему поводу, я помнил себя в двадцать лет - немного неровные черты лица, первая попытка отрастить усы, длинная челка, постоянно падающая на глаза, широкие худые плечи, тонкие руки с выступающими жилами. А сейчас на меня смотрел... смотрело худое бледное существо. Челюсти выдались вперед, еще пока не очень сильно, приплюснутый нос, крупные надбровные дуги нависали над желтыми, почти круглыми глазами, уши пока еще по бокам головы, но уже сместились выше и чуть заострились, волосы стали жестче и побелели на кончиках. Я рванул рубашку: плечи и грудная клетка словно уплотнились с боков, стали уже, и грудная кость посередине выдвинулась вперед. Чудовище! Я еще не зверь, но уже не человек. Узкий тонкий хвост хлестнул меня по ногам, как хлыст. Я вздрогнул.
Рифи тихо подошел ко мне сзади:
- Господин, вы все слышали. Что прикажете насчет купца?
Я отшатнулся от него, пытаясь прижать уши к голове:
- Господин? Ты называешь меня господином? Как ты можешь звать это существо своим господином? - я указал на свое отражение.
Дворецкий грустно покачал головой:
- Господин, прошу простить меня за дерзость, но я осмелюсь сказать, что знаю вас с рождения. Все ваши капризы, желания, привычки, предпочтения и страхи. И я точно знаю, что вы - тот самый молодой человек, которому я поклялся служить до смерти, сын и внук моих хозяев.
- Тогда как же ты можешь объяснить вот это? Клыки, шерсть, глаза, хвост?
- Я считаю, что вы больны. Многие болезни сильно меняют внешность людей: проказа, сифилис...
Я хрипло рассмеялся:
- Ну, конечно, болезнь. Что-то я не слышал о таких болезнях раньше. Что ж, если я чудовище, да к тому же больное, то и поступать буду соответственно. Скажи купцу, что его повесят вечером за кражу. Это законная справедливая мера, которая применялась и ранее.
Рифи согласно поклонился, но, выпрямляясь, промолвил:
- Он просит вас...
Я нервно дернулся:
- Сохранить ему жизнь?
- Нет, господин, он согласен принять любое наказание. Единственное, о чем он вас просит, это отсрочка. Купец хочет документально оформить завещание, подобрать нужных людей, которые продолжат вести его дело и не обкрадут его дочерей. За это он готов отписать на вас треть своего имущества.
- Неужели, постоянно отправляясь в путешествия, он ни разу не оформлял завещание?
- По его словам, это слишком дурная примета - уезжать с мыслями о смерти и неудаче.
Я развернулся и посмотрел прямо на Рифи:
- Никак не пойму, кто из вас считает меня идиотом. То ли купец преувеличивает мою наивность, то ли ты - его честность.
Рифи поклонился с легким укором:
- Господин, - и замолчал, очевидно, посчитав, что всю аргументацию он высказал своим поклоном.
Я яростно хлестнул себя хвостом, прикусил от боли губу и рыкнул:
- Делай, как считаешь нужным. Но если этот купец не появится здесь через месяц, кто-то обязательно займет его место.
Дворецкий удалился, не ушел, а именно удалился, как всегда, преисполненный достоинства, но что-то в его походке было такое, от чего я понимал, что Рифи прыгал от радости, только мысленно.
- И пусть забирает чертов цветок с собой, - крикнул я ему вслед.
Все последующие дни слились в одно большое месиво из страха, гнева и пустоты. Я метался в крошечной комнате на вершине башни, с ужасом разглядывал пучки шерсти, постепенно покрывающие мое тело, бродил среди розовых кустов, впитывая их ненавистный аромат обострившимся нюхом, сидел в оранжерее, касаясь когтями нежных лепестков орхидей. Все чаще мой взгляд по ночам останавливался на луне, ее призрачном холодном свете.
Я развлекался теперь тем, что следил за все возрастающим страхом Маркуса. Мой лакей старался избегать моего внимания любым способом, но при приеме пищи он был обязан прислуживать мне. Ловя на себе мой пристальный взгляд, Маркус ронял ложки, спотыкался, а один раз даже плеснул супом на скатерть. Рифи попытался было сменить Маркуса на его посту, но я запретил.
Малыш Стьюи, напротив, не замечал ничего необычного во мне. Он продолжал самозабвенно ухаживать за садом, лошадьми и охранять ворота. Стьюи заикался при обращении ко мне не больше и не меньше прежнего. Иногда мне казалось, что он считал господ чем-то отличным от обычных людей, поэтому что бы я не сделал и каким бы я не стал, он бы был уверен, что так и должно быть.