И как раз здесь, на Лысой Горе, той самой ночью, наполненной светом костров и факелов, осознал неожиданно Даго, что не сможет разбудить на Востоке спящего великана, столь огромного, что способного победить ромеев и франков. Потому что не было у склавинов единственного бога. У ранов, в Арконе, был иной бог, не похожий на того, что имелся в Радогощи, иными были боги в Юмно или на Шлёнже, разными были боги на Вороней и на Лысой горах. Да, это правда, что с того вот мгновения, с ночи обручения с Любушей, вера в нового господина и повелителя стечет по крутым и полным валунов склонам Лысогор, полетит далеко-далеко, до самого Краинского Хребта и Радостова, до излучины Любржанки и до Еленьей полосы, до Висулы и Сана, объединяя весь только что рожденный народ полян. Только ведь это не был великан, а всего лишь небольшое государство, осужденное на милость и немилость Великой Моравы и таких повелителей, как Сватоплук. Он, Даго, оказался настолько слабым, что не отважился самостоятельно напасть на Карака, и пришлось это сделать Сватоплуку. Так где же были тот бог и та вера, которые были бы способны слепить роды, племена и народы в настоящего великана:
Ему рассказывали, что когда-то Великий Само, строя свое могучую державу, приказал распространять еще и веру в единственного бога, которого называли Белбалом, поскольку объединял он в себе и добро, и зло: "бел" означало "белый", "бал" – означало "черный. Только распалась держава Само, и только лишь в редко посещаемых уголках чествовали бога по имени Белбал. Гораздо более сильным был магический треугольник, сложенный из Отца, Сына и Духа, поскольку шли за ними не только могучие войска с мечами, но и не менее могущественные войска с крестами: папа римский, епископы, аббаты, монахи, обычные священники и миссионеры.
- Очень жаль, что когда-то я коварно избавился от учеников Мефодия, - отозвался к Любуше Даго, а та с удивлением поглядела на него, что именно в такую вот ночь, когда сытный мед начал уже разогревать кровь, он говорит не о любви, но о государственных делах. – Жаль, что я выгнал учеников Мефодия, - повторил Даго. – Потому что сейчас у вас правит епископ Вичинг, я же от тевтонцев никогда никакой веры не приму, то же самое заставлю подтвердить под присягой своим сыновьям и внукам.
- Хочу я, чтобы ты полюбил меня, повелитель, - ответила Любуша, целуя его в губы.
Понял Даго, что Любуша не станет ушами Сватоплука, равно как и не его шпионящими глазами, и обрадовался.
- Ты родишь мне великана? – спросил он.
- Да тебе, видимо, хватит сыновей-великанов, - засмеялась женщина. – Зачем тебе больше? Они же могут подраться между собой, чтобы повелевать после тебя. Не подумал ли ты, что страна нуждается лишь в одном великане, в тебе?
Не было времени у Даго, чтобы обдумать эти слова. Резким движением Любуша сняла с головы венок невесты и бросила его в огонь, после того схватила руки мужчины, подняла его с земли и затянула между валунов, туда, куда едва-едва доходил отсвет костров и факелов. В то время, как вокруг них звучали радостные, наполненные любовным томлением окрики и призывы, женщина сняла с себя тяжелую одежду из парчи, расстегнула своему мужчине рубаху на груди. Склонившись над ним, своими крупными и тяжелыми грудями начала она передвигать по его мужской груди, то осторожно касаясь ее, то вновь придавливая весом всего своего тела, словно бы через миг желала прильнуть к мужчине и соединиться с ним. Воистину, правду говорили Даго, что если кто желает краткого наслаждения, пускай пьет молодое вино, но если кто желает долго вкушать наслаждение - пускай пьет вино постарше. Любуша не была красавицей, но годы сделали ее формы полными и округлыми, научили любовному искусству дарения мужчине наслаждения, возбуждения его движениями тела, прикосновения ладонями и пальцами; любовным нашептываниям. Даго очутился под весом женщины зрелой и осознающей то, что способно дать любовь. Он и сам не понял, когда его член очутился в ее влагалище, исторг из себя семя и подарил удовлетворение. А женщина не позволила ему вынуть член из нее, но неспешными движениями тела – такая, вроде как, большая и грузная, когда была на нем – сейчас, казалось, ничего не весящая и ничем не давящая – довела Даго до того, что вновь охватило его огромное телесное желание, и поддался он ее ласкам. В какой-то миг почувствовал он, как ее тело твердеет, а шепот у него в ухе превратился в стон завершения. Словно мертвый, с расстегнутой на груди рубахе и расстегнутыми штанами лежал Даго меж валунов, а она, нагая и теплая, все еще покрывала его собственным телом, шепча на каком-то непонятном языке непонятные, странные слова, которые – несомненно – сама выдумала для него и для себя.