— Не бойся, в совет Мурадиф больше не пойдет! — и так же спокойно зажег сигарету. На страшных руках его не дрогнул ни один волосок, ни одна жилка.
Раскатывая засученные рукава, вышел Авдан. Присев рядом с хаджи, он озабоченно вздохнул:
— Эхма, вот он, раб божий. Никак за ум не возьмется. Хаджи-эфенди, добавим ему горяченьких?
— Сиди, отдыхай. Успеем.
— Какие палки поломали! — посетовал Авдан.
Я шепотом высказал опасение, как бы Мурадиф не пошел жаловаться.
— Не бойся, приятель! — подмигнул мне хаджи. — И не пикнет. Нам известны такие его подвиги в войну, за которые он пятнадцать рамазанов пропостился б в тюрьме в Митровице. Он на седьмом небе от счастья, что так дело обошлось. Приложит к заднице кочан квашеной капусты, и делу конец. Оно, конечно, не по закону, зато по старым исламским обычаям. Он мусульманин, обычаи знает. Да и сам посуди, где это видано, чтоб жаловаться на такое? Впрочем, если потребуется, мы до Судного дня готовы таскаться по судам ради тебя и мальчика. Не тревожься. Подопрем тебя своими плечами. А они, ей-ей, еще крепкие.
— Спасибо, дорогой друг, зачем такие жертвы? Чем я заслужил?..
Хитрый седобородый дьявол в чалме взглянул на меня и прикрыл глаза ресницами.
— У нас с Авданом своя коммуна. Мы не кладем поклонов и от плотских утех не зарекаемся. Кроме того, он своего сына давно послал в бригаду, а я голосую за вас с первого дня АВНОЮ[29]. Краснее людей не бывает! И вернее друзей! Садись, кури!
Я вошел в сарай.
Мурадиф, согнувшись, зарыл голову в ясли. Задница вся в кровавых рубцах.
— Здорово тебя избили? — спросил я.
— А тебе какое дело? — взревел он.
— Я им скажу, они тебя сейчас развяжут и отпустят!
— Ох-ох, гяур проклятый, и почему я не укокошил тебя, пока винтовка в руках была?
— Плохо целился! Да и давал драпу, стоило мне с батальоном показаться под Фрковичами. Так-то вот, друг любезный.
— Эх, если б Эшо послушался меня, ты б сейчас по-другому пел!
— А как?
— Валяй отсюда, не тяни душу, не то как лягну, мокро будет.
— Ты, конечно, в своем праве! Только я тебе советую взяться за ум и не показываться в городе без особой надобности!
— Чтоб ему сгореть! И тебе с ним вместе, свинья!
— Чего он лает? — спросил хаджи, когда я вышел. — Ему мало? Авдан, друг, дадим-ка ему еще по пятку ударов, да и отпустим. Фрковичи далеко, а у него скот не кормлен…
— Давай!
На всякий случай я послал жалобу на самый верх, жалобу на злоупотребление властью председателем общины в Виленице. Теперь жду ответа. За эти несколько дней меня приняли:
секретарь молодежного комитета,
чтоб сказать мне, что они «на секретариате» обсудили мое дело и решили ходатайствовать перед укомом, чтоб Ибрагима оставили мне;
председательница комитета женщин,
чтоб подробнейшим образом поведать о своей встрече с Николой, о том, как она отчитала его за то, что он не дает помещения комитету женщин, за мизерные дотации совета вышеупомянутому комитету, ну и за всю эту историю с Ибрагимом;
господин доктор,
чтоб сказать мне, как на заседании опекунского совета он заявил, что не к лицу председателю общины сводить личные счеты и самоуправствовать и что он, доктор, подпишет любую официальную бумагу, необходимую для того, чтоб оставить ребенка почтенному гражданину и честному человеку, к тому же на редкость обходительному господину, каким являетесь вы, товарищ Данила.
Прокурор зашел к хаджи и ко мне просто в гости. Позднее я узнал, что хаджи подстроил это свидание, на котором товарищ прокурор, где-то после третьей стопки, признался, что, исследовав дело с юридической точки зрения, он пришел к заключению, что право на моей стороне, и пообещал в самое ближайшее время познакомить товарища председателя с результатами своих изысканий.
Зампред, три раза встретив Ибрагима на улице, всякий раз хлопал его по плечу и справлялся о здоровье и учении, а его ханум прислала нам миску фиников.
А хаджи,
который десятилетиями обливал город презрением и редко, да и то скрепя сердце, выбирался в кофейню или в лавку, начал ходить по улицам, останавливаться на углах и всякого встречного-поперечного, всякого, кто присаживался возле него выпить чаю, кофе или ракии, заставлял подтверждать, что лучшего отца для сына павшего бойца Латифа Абасовича-Голяка, чем Данила Лисичич, не найти.