смеемся над ритуальными приветствиями, над Малинкой, усердно играющей роль супруги видного человека, показываем язык вслед всем этим начальникам, директорам и важным персонам, и обоим нам хорошо, ведь мы с ним поклонники радости жизни и противники грустного и омерзительного этикета.
На четвертый день после этого
читаю газеты на скамейке перед домом, Малинка вяжет чепчик младенцу, который зашевелился у нее под сердцем, потягиваем кофе — словом, провожаем свежий и сухой апрельский день,
как вдруг Малинка вскрикнула:
— Смотри!
По улице во весь дух несется босоногая ватага. У кого в руках камень, у кого — палка, чертыхаются и улюлюкают, ровно легион, преследующий подпольщика. Ибрагим, на бегу протирая глаза, — кровь заливала ему лицо и грудь — бежит к нашей калитке. Малинка бросила вязанье и кинулась было наперерез погоне, я остановил ее:
— Погоди, посмотрим, что будет делать сын!
— Они его убьют, Данила!
— Не волнуйся, он в меня пошел! Гляди, что будет делать!
Я боялся одного: чтоб Ибрагим, как последний трус, не влетел в открытую калитку, а затем — в дом, и чтоб другому, то есть мне, не пришлось вместо него сражаться с отрядом сорванцов.
Сын добежал до нашего забора, схватился за кол, дернул — не поддается, второй — тоже, а самый разъяренный враг уже подбегал с жердью в руках. Тогда сын взялся за третий кол, поднатужился, выгнулся в дугу и сломал кол! Видя такое дело, орава мальчишек готова была дать стрекача, но где там! Попробуй повернуть обратно с такого разгону!
И разгорелся жаркий бой.
Малинка кричит и вырывается, я крепко держу ее за плечи, а сам подначиваю:
— Так, сокол, в нашем роду все держались до последнего, а ну хвати толстозадого, он, мерзавец, больше всех ярится на тебя,
по голове не бей — опасно, затаскают в милицию, винтовка моя скорострельная,
ой-ей-ей, силен!
Ватага умчалась. Предводитель спотыкался и стонал, прикрывая руками голову. Ибрагим еще раз пнул его ногой в зад, швырнул кол и, по-бойцовски выпрямив спину, вошел во двор. Весь в крови, еще не остыв от гнева, он сиганул мимо нас, я услышал только:
— Я вам покажу, как играть в шарики.
Малинка без чувств упала мне на руки.
В тот вечер я приказал открыть настежь все двери и окна, Малинку нарядил в самое лучшее, что у нее было, сына посадил в передний угол, чтоб он, как сабля у юнака, был на виду, а сам пил и плясал, дурачился, городил всякий вздор, целовал их и таскал на руках… Малинка пила со мной, сперва нехотя, голова, мол, болит, а ближе к полуночи смеялась до слез моим дурачествам и валилась от смеха на тахту, а я умолял ее не брыкаться, не то мы с Ибрагимом останемся без глаз,
сын краснел и отворачивался, но все же признал, что у него самая красивая на свете тетя.
Так весна захлестнула всех троих. Или, может быть, только двоих, а что до меня… кто знает!
Прижимаясь ко мне в постели, Малинка шептала, что я самый пылкий любовник, какого можно себе вообразить, что я… козел старый, мошенник, и откуда во мне столько молодости да силы.
А я постепенно трезвел и с ужасом думал о завтрашнем похмелье, о мучительном безделье и о долгом дне без всякой цели.
Утро я начал супружеской ложью.
— Мне надо по делу, — сказал я Малинке и удалился, избавив ее от многочисленных забот, вроде приготовления завтрака, кофе и тому подобного, которые она сама на себя взвалила в благородном стремлении сделать из меня добронравного и довольного отца семейства. Я уселся перед кофейней, где пенсионеры уже глодали газеты, пожилые служащие, сидя подле пустых чашек, с минуты на минуту оттягивали уход в конторы, а крестьяне, первыми спустившиеся с гор, опасливо присаживались в уголку, ставя у ног свои торбы, чтоб выпить чайку до того, как откроются лавки и учреждения.
— Стакан чаю, любезный!
Я поджидаю Ибрагима.
Наконец он появляется, опрятный и чистый, с портфелем в руках. Проходя мимо кофейни, громко говорит всем:
— Доброе утро!
— Счастливо, сынок, — отвечаю я своему благовоспитанному притворяшке.
Убедившись, что на него, кроме меня, никто не смотрит, он подмигивает мне, а уж я этот наш язык знаю, как старый стишок из букваря: