— Деньги нужны.
— Здесь уездный комитет партии, а не финансовый отдел уездного совета.
— А если я тебя возьму в охапку и отнесу в совет? Там мы сможем потолковать?
— Ладно, представь себе, что мы в совете. Какие деньги? На что?
И пошел я плести доклад длиной в несколько километров из пряжи самой что ни на есть доподлинной жизни, а к каждой нитке подпускаю другую, потоньше, позолоченную, прошу, глажу, улещаю, лгу, вьюсь ужом, проделываю языком невероятные сальто, вращаю глазами и строю такую жалостную мину, что международный банк и тот бы прослезился. А в душе радуюсь, что и в социалистической, так сказать, товарищеской просьбе сумел воспользоваться всеми уловками старого попрошайства и притворства.
После того как я назвал нужную мне цифру, мы оба заходили по кабинету. Он в направлении север — юг, я — восток — запад. Порой один из нас переходил на диагональ, но правила дорожного движения при этом мы соблюдали неукоснительно. Я всегда старался избегать столкновений с секретарями комитетов!
— Специальных дотаций не дают! — изрек он.
— Не дают.
— А идея неплохая.
— Просто отличная.
Несмотря на свой острый, цепкий ум, секретарь не в состоянии вскрыть подоплеку моих идей. Будучи сам человеком глубоко порядочным, он склонен и других считать такими же. Типичное заблуждение пророков и заурядных политиков!
Воистину золотое время, когда можно секретаря комитета заразить великой идеей! Теперь это невозможно. Теперь тебя направят в совет. А там сидят специалисты. Пиши пропало!
Мне удалось убедить секретаря в том, что в лабудовацкой долине такие же условия для садоводства, как, скажем, в Калифорнии. И нельзя медлить ни минуты, ежели мы хотим первыми вывезти новые социалистические фрукты на внутренний и внешний рынок. Я сумел уверить его, что через пять лет самолично отвезу Сталину корзину яблок, и он, едва надкусив одно, признает, что если я и не превзошел Мичурина, то, уж во всяком случае, с ним сравнялся.
— Дело нехитрое. Только денег нет, — говорю я.
— Денег нет, — подтверждает секретарь.
Живая снежная завеса за окном не раздвигается. До завтра навалит по пояс. Автобусы не ходят, почта не доставляется, управленцы простаивают, служащие в ожидании конца рабочего дня прилипли носами к окнам, никто не требует ни справок, ни материалов, ни описей, ни копий. Благодать божья! А снег до первого осядет, и жалованье придет вовремя.
Секретарь замедлил шаг. Он же и председатель уезда, ему ли не знать, где лежит каждый государственный динар.
— Негде взять! — вздыхает он. Но я вижу, что это не последнее его слово. Это он просто ищет выход. Я подождал еще немного, а когда раздумья его достигли критической точки, тихо, будто подсказал, через какие двери лучше вынести покойника, произнес:
— Вот если бы…
— Что «если бы»?
— На сельское хозяйство в этом году ассигновано четырнадцать миллионов. На садоводство — шесть. Стоит ли дробить их на весь уезд? Не лучше ли сконцентрировать в одном месте? В этом году пустить на большой рассадник и опрыскиватели. А уж в будущем во всеоружии обеспечить уезд новыми сортами и взяться за расчистку и корчевку старых садов. Таков мой план. Какой смысл распылять средства? Ни то, ни се, деньги идут, а толку чуть.
— Ты думаешь? — спрашивает секретарь.
— Конечно.
— Подавай докладную. На заседании совета будешь отстаивать свое предложение.
— Хорошо, товарищ секретарь, только ты, когда я буду говорить, раз-другой кивни в знак согласия. Тогда и другие согласятся.
— Ладно, уговорил. Когда едешь домой?
— Сейчас. Не знаю только, прорвется ли «додж» к селу. А что?
— Ты награжден за тех бандитов. Я должен торжественно вручить тебе орден. Или отложим до Первого мая?
— Давай отложим.
— Тогда счастливого пути!
Грузовик с трудом пробился сквозь сугробы до Лабудоваца. У околицы села я вышел. Однако забираться в свою берлогу за два часа до темноты мне не улыбалось, и я задами двинулся совсем в другую сторону. Пробираясь сквозь живую изгородь, которую снег превратил в причудливые сказочные стены, я усердно пригибал голову, чтоб, упаси боже, кто-нибудь ненароком не узрел мою шапку. Люди уже поотвыкли от прекрасного безразличия военного времени, когда никого не интересовало, кто к кому и зачем ходит. Событий вокруг никаких, и потому никто не упустит случая посудачить на столь приятную тему — к кому пошел Данила. Фантазия и злорадство дорисуют остальное.
Йованка обрадовалась мне. Я не был у нее с тех самых пор, как построил свой дом. Она издала счастливый возглас, словно мой приход неопровержимо доказывал, что я стосковался по ней. Глупая баба! Все-то она видит сквозь обманчивую призму сердца — и вселенную, и муравья! Баба бредит, да кто ей верит! А как поймет, что сердце другого лишь мотор, который кровь гоняет по сосудам, тут уж не приведи господи! Такие стоны и причитания, каких, наверное, не слышало Косово поле по мертвым Юговичам[8].