На минутку я остановился перед земунским мостом. Приглядываюсь к Белграду. Страх я уже поборол, внушив себе, что это наш город. Что все его сердца открыты для нас, уважаемых и честных граждан этой страны, а что до меня, то я со своими двумя-тремя сотенными в кармане готов склониться перед ним и поцеловать ему полу и руку.
Последнее, конечно, конспирация, на самом деле я его надую и проведу, возьму с него дань натурой. Хотя бы для того, чтоб возместить малую долю того, что спокон веку полной мерой с нас взимали король и отчизна, давая нам взамен кукиш. Уж я-то знаю, что по крайности один этаж какого-нибудь многоэтажного дома построен на налог, взятый с нас, нищих лабудовчан! Я вовсе не вынашиваю никаких реваншистских планов, боже упаси, как могу я допустить такое по отношению к своей родной столице, пусть она живет и здравствует! Просто оттуда, со стороны Земуна, откуда приезжают туристы, не видны все социальные слои нашего прекрасного города, и мне поневоле приходит на ум одна лишь старая буржуазия.
Итак, стою я перед Белградом, вспоминаю историю. На этом берегу стояли — славяне, гунны, венгры, янычары, австрияки, пруссаки, рабочие, бродяги, прачки, служанки, школьники, студенты, голодные герцеговинцы, крестьянки с приблудным ребенком на руках, авантюристы, библейские шизики, — все они останавливались здесь, лицом к лицу с городом, прежде чем броситься в артерии его коммунальной утробы захватывать, жечь, насильничать, отнимать, воровать, устанавливать свой порядок, молить, просить, клянчить, кусать, резать, обретать богатство и могущество или подыхать на улице. (Албанцы приходят в Белград с другой стороны и в основном пешие.) Вот и я (вроде бы и в начальниках хожу, а в душе все тот же нищий боснийский крестьянин, что со страхом и трепетом переминается с ноги на ногу перед дверьми высокого чиновника) загремел башмаками по мосту; недавний партизан, я готов запомнить все памятники боевой славы столицы, чтоб было чем расширять кругозор местнически настроенного населения Лабудоваца. А избрали меня мои односельчане для того, чтоб я от большой югославской лепешки, испеченной в столичной пекарне, отломил добрую краюху и, сунув ее под мышку, тут же пустился назад к своим избирателям. Стою я перед Белградом, в фанатической решимости обмануть его, выудить из него благостыню, в которой он бы мне не отказал, будь я единственным просителем. Но плановая комиссия утвердила очередность благодеяний. Я, вероятно, где-то пятимиллионный в списке нуждающихся.
Я же хочу перебраться в первые ряды. Никто и никогда в моем роду в тылах не отсиживался. Оградил господь от этого позора.
Сначала я потыкался носом во все витрины от «Албании» до «Славии», потом прошвырнулся от Калемегдана[9] к «Лондону», надеясь встретить какого-нибудь земляка, бросившего якорь в Белграде, — чем черт не шутит, вдруг поможет.
Натрудив вконец ноги на твердом асфальте и наслушавшись всех языков и наречий Югославии, я зашел в «Балканы»[10] выпить ракии и посидеть в молчании часика два-три.
План у меня был. В Сараеве операция прошла успешно. Одному злосчастному подриньскому селу выделили лесопилку. Но денег у них не было. Продай они даже весь свой скот и землю, они не наскребли бы нужной суммы. А у меня было хотя бы столько, сколько требовалось внести в уплату той незначительной доли стоимости, какую взимало государство из уездных ассигнований на сельское хозяйство. Значит, в Сараеве я получил — локомобиль, динамо-машину, одну пилораму, две циркульных пилы и кой-какую мелочь. Правда, я просил еще, но плановая комиссия добавок не дает. Получил — проваливай. Дадут мяса — ешь и помалкивай! Навалят тебе костей — глодай втихомолку! Мне отвалили целый противень баклавы. А теперь в Белграде надо выклянчить пряностей, чтоб посыпать эту баклаву.
Я сидел в «Балканах», потягивал ракию и ждал случая, какого-нибудь легкого толчка, который повернет ключ в моторе моей воли.
Жирная муха, истомленная зноем и духотой, уселась на мой столик и, похоже, собиралась мозолить мне глаза до тех пор, пока я сам не сбегу отсюда. И только я встал, как мотор заработал.
Я гордо зашагал по Теразиям[11]. Анемичная, кормящаяся по карточкам публика расступалась передо мной. У меня-то плечи с тротуар, и ростом бог не обидел, а на плечах запросто вынесу из зала заседаний стол президиума среднего размера.
Белград полноводной рекой тек подле меня, в военной униформе, в перешитых шинелях, в полугражданской одежде, в солдатских башмаках, сапогах, довоенных остроносых ботинках «шимми», в сандалиях и опанках всех видов — от албанских со множеством ремешков до белых плетеных черногорских и на добротных подковках с острова Вис. Город бороздят джипы и редкие стыдливо-элегантные лимузины, каких еще не покупают на собственные деньги. Пенсионеры щеголяют в пилотках, а бывшие воины ходят с непокрытой головой, кроме тех, разумеется, кто не снял еще униформы. Барышни все еще немножко напоминают наших боевых подруг, сапожки и щеголеватые юбки из английского офицерского сукна говорят, что их владелицы идут в ногу с временем, и все же в них уже начинают проглядывать прежние барышни… Нынешним холостякам и тем, кто оставил своих жен на селе, скромность в женщинах порядком поднадоела. Да и сами белградки всегда предпочитают Белград нынешний Белграду ушедшему. И ведут себя сообразно этому.
9