Наших боевых подруг всегда узнаешь — они до сих пор ходят в униформе (правда, без пистолетов), а если уже примирились с удобством гражданских одеяний и надели старомодное платье с оборками, то все равно вышагивают так, будто идут в строю.
Время от времени из боковой улочки на Теразии выныривает вдруг организованная кучка людей. Вожатый проводит стоячую летучку. Мигом выносится решение: спросить первого постового, где находится такая-то столовая, тот-то и тот-то дом. Ничего удивительного, в Белграде проходят сейчас два конгресса, три скупщины и четыре союзных конференции, не говоря уж про бесчисленные мелкие совещания и встречи. Иной брюзга не прочь съязвить на их счет. Лично меня это не удивляет. Дороги в будущее нам еще предстоит прокладывать, и потому наиболее сознательный головной отряд обстоятельно и подробно обсуждает каждый сантиметр предстоящего пути. Миллионы людей оставили свои следы на этих путях, но все кажется, что они только мучительно кружили вокруг да около. Война научила нас ходить колонной. И если голова начинала метаться из стороны в сторону, в колонне поднимался ропот. Вот мы и ищем кратчайший путь. Слишком наголодались наши люди, чтоб бродить по бездорожью гор. Идти напрямик, но с общего согласия.
На улицах то и дело попадаются небелградские физиономии, не считая, конечно, командировочных. По всем направлениям крестьяне штурмуют город. Столкнулись асфальт и опанки, и еще неизвестно, кто кого. Если опанки раздерутся первыми, человек обует более ноские и к тому же более изящные ботинки. В противном случае из-под асфальта вылезет брусчатка. А кто на брусчатке ума набирался, тот его нескоро растеряет.
Белград выглядит каким-то пестрым, ни дать ни взять — молодуха перед первыми после свадьбы гостями. Преобладают:
красный цвет — в убранстве улиц и домов,
серый цвет — в витринах лавок и магазинов,
иссиня-белый цвет — на лицах,
оранжевый — на афишах,
зеленый — на земле, отведенной под строительство жилых домов,
черный — в частных особняках.
Разумеется, все цвета с порядочными исключениями и во множестве оттенков.
Раньше, если приезжали в какое министерство, ноги вытирали аж на вокзале. Теперь всякая шушера запросто вваливается в кабинет к товарищу министру, депутату, генералу, а то и вовсе прет к ним домой: нельзя ли часом переночевать? У меня, правда, нет знакомых, земляков или боевых друзей на высоких постах. Может, они и появятся, когда с десяток наших полковников и республиканских деятелей дойдут до командных высот. Однако, будь у меня министром даже родной брат, я бы не пошел к нему за помощью. Стану я впутывать нашего социалистического, можно сказать, самого высокого руководителя в обыкновенную крестьянскую спекуляцию, чтоб ему после стольких благодарностей и грамот вынесли выговор с занесением в личное дело за местнический патриотизм! Нет уж, брат, это я сам. Выгорит — хорошо, провалюсь — тоже неплохо. Во всяком случае, наша принципиальность ни на волос не дрогнет из-за какого-то там Данилы Лисичича.
Наконец добрался я до желанного перекрестка и свернул в царственно тихую улицу, зажатую двумя рядами грозных своей пышностью зданий, которой буржуазные архитекторы некогда нагоняли на нас, бедняков, страх: придете, мол, подавать прошение, увидите эту силу и мощь, перекреститесь, войдете, снимете шапку, выслушаете безропотно все, что вам скажут, и возвратитесь восвояси.
Пусть после этого попробуют убедить меня в том, что между политикой и архитектурой нет никакой связи!
Но поскольку буржуазию мы свергли, я без страха подмигнул этим ископаемым из праистории борьбы за свободу и даже кончиком сапога попробовал устойчивость цокольного этажа одного из этих мрачных и холодных колоссов. Прочный, ничего не скажешь! Сразу видно, хозяин собирался здесь жить долго.