Ох-хо-хо, что же будет с человечеством, если даже мы, коммунисты, не можем подчас договориться?
Ох-хо-хо, каково же приходится австралийским неграм, застрявшим в каменном веке?
Ох-хо-хо, сколько народу погибло во второй мировой войне! Найдется ли на всем белом свете хоть один благодарный слушатель, кому бы я рассказал про все семь немецких наступлений!
Ох-хо-хо, почему я не убежал от отца после начальной школы? Был бы сейчас врачом или инженером, культурным человеком. Хотя нет, врачом не стал бы, вот уж нет желания совать нос туда, куда сует врач, инженером тоже не стал бы, очень надо, чтоб за моей спиной качали головами: «Ох уж эти интеллигенты! Только денежки гребут!»
Ну, посудите сами, где тут справедливость: мы строим социализм, а трое голодранцев цыган пиликают здесь для меня за жалкие гроши, господи, какие же мы передовые люди, когда три живых существа — чистое доказательство того, что еще есть эксплуатация человека человеком!
Однако
постой!
Кто кого эксплуатирует?
Я в поте лица добываю каждый динар для своего кооператива, а они трали-вали, минута, другая, — и пятисотенная в кармане. Да, братец, это еще вопрос — кто кого эксплуатирует! А ежели музыкой не прокормишься, ступайте-ка на лесопилку или на лесоповал. Так-то оно, братец ты мой!..
Ох-хо-хо, как жмет башмак, надо же, даже к старости не заработал себе на пару удобных туфель!
Ох-хо-хо, до чего поганая ракия, а я ее лакаю и деньги на нее трачу.
Ох-хо-хо, ну и трачу, кому какое дело, куда я деваю собственные деньги!
Эй, еще двести грамм, полцыпленка и тарелку маринованного перца, а ты, черномазый, давай-ка эту «Как мне выплакать свое горюшко».
Не знаю, когда появились в трактире два пожилых человека. Одеты одинаково, одного росту, даже оба на одно лицо. Вместе направились к моему столу, сели на один стул. Я пригляделся — ну и дела, это был один человек. Он мне что-то сказал, я ответил… Временами я различал его лицо и, словно сквозь дымовую завесу, видел, когда он говорит, а когда я сам мелю.
Внезапно я очнулся. Вижу, солнце снова взошло. Музыканты спят на скамейках. За стойкой другой официант. За моим столом сидит незнакомец и говорит:
— Надеюсь, ты будешь доволен каштанами.
— Какими еще каштанами? — удивился я.
— Шутить изволишь? Мы только что подписали контракт. Я тебе два грузовика, ты мне — шестьсот тысяч динаров.
— Ничего себе! А почем каштаны?
— Помилуй, приятель, ты мне всю ночь морочил голову.
— Ладно, ладно! — говорю я и, как ни кручу мозгами, никак не могу вспомнить ни каштаны, ни контракт. — А откуда ты, приятель?
— О, господи! — воскликнул человек. — Да ведь вчера вечером за здоровье Николы Мичича, моего председателя в Братунаце, мы выпили две бутылки ракии. И досыта наговорились про все — про твою лесопилку, про товарища Йованку, про какую-то служащую, про дома, какие ты строишь, а потом про мой Братунац.
— Не приходилось там бывать.
— А каштаны?
— Какие каштаны?
— Берешь?
— Кто сказал, что беру? — отбрыкиваюсь я.
— Ты же сам подписал со мной контракт.
— Может быть. Дай мне экземплярчик, я взгляну на него.
— Вон он у тебя в левом кармане!
Я поглядел. Нормальный контракт с моей подписью и номером доверенности на заключение контрактов. Я пожал плечами. И на словах согласился с тем, с чем не так давно согласился письменно. И тут же твердо решил поскорее отсюда убраться. Не то еще кто-нибудь продаст мне Тихий океан, и что я тогда стану делать с Америкой и Китаем?
Подошел трактор. На нем я спустился в Зворник и, пересев сразу на попутный грузовик, прибыл в Лабудовац.
На четвертый день я выгрузил на склад несколько тонн каштанов. И чуть в обморок не упал. Каштаны на вид — одно загляденье. Внутри — как у иных щеголей, гниль и плесень. Итак, шестьсот тысяч динаров! В контракте я не предусмотрел рекламации. А при покупке не проверил! Шестьсот тысяч! Вполне достаточно, чтоб человека, живущего на зарплату, хватил кондрашка.
Не дожидаясь, пока заметят мою оплошку, пока прокурор спросит с меня за ротозейство, а партия — за богатырское здоровье, я приказал:
— Грузи каштаны!
На двух грузовиках укатил я в Сараево. Чтоб вернуть деньги или погибнуть.
Беда — лучший советчик. Всю дорогу я трясся у нее на коленях, молил и заклинал шепнуть мне спасительную идею, клялся и божился, что никогда больше не обращусь к ней за помощью, но она молчала, глухая и непробиваемая, точно какая пенсионная комиссия. Воображаемый советчик и словечка не обронил. Как знать, может, и беда теперь берет мзду и за здорово живешь не оказывает услуг простому люду, а только тем, кто хорошо платит.