На Башчаршию я прибыл без единой путной идеи. Я чувствовал себя между молотом и наковальней. Продать социалистическому сектору — душу загубить. Заставить наших социалистических детей есть порченые каштаны? Никогда! На это не пойдет даже моя не слишком-то разборчивая совесть. Продать частному сектору — головы не сносить. Можно сказать, коммунист, а ухватки как у форменного капиталиста. Но кому-то ведь надо всучить каштаны!
Покрытые брезентом грузовики я поставил в безлюдном переулке, а сам завернул в трактир выпить чашку кофе. И тут, как бы невзначай, пустил слух:
— Есть каштаны!
Один тип, за чью внешность, а вероятно, и за внутренности ни одна комиссионка не дала бы гроша ломаного, наклонился ко мне и доверительно спросил:
— Ты продаешь?
— Я.
— Повремени.
— Я буду у Хаджибайрича.
И первый заинтересованный испарился.
Мне уже приходилось сбывать кое-что на Башчаршии, и потому я мигом сообразил, с кем имею дело. Это один из мелких рыночных барыг, которые всю жизнь служат другим, обкусывая по краям чужие заработки и являясь гибкой, незаметной, тайной и дешевой связью между незнакомыми делягами. Зная точно, где продаются ковры, дукаты, отслужившая плита, они в мгновение ока находят покупателя и, получив комиссионные, не уходят, а со всем пылом-жаром вступают в торг, горячатся, ударяют рукой об руку с продавцом или покупателем, страстно болея за того, от кого, на их взгляд, скорее перепадет рюмка ракии или порция плова в харчевне. Они толкутся в каждом буфете, в каждом трактире и на каждом углу, и когда нет чего поинтересней, перекинут через плечо чужое пальто, штаны или коврик и навяжут их именно тем, в ком их зоркий, наметанный глаз угадает покупателя. Все они нищие. Пока живы, они никому не в тягость, но стоит им умереть, морги не знают, как от них избавиться.
В этой нашей чисто балканской мелочной торговле они выполняют роль справочного бюро, бюро добрых услуг и прочих деловых контактов и связей.
Я рассчитывал, что слух дойдет, до кого надо. Но как быть дальше — я еще не знал. Загнать каштаны — не проблема. А вот совесть свою в карман не спрячешь. И вразвес она не продается. Хотя, наверное, немало найдется таких, кто с легкостью отделался бы от нее таким образом, если б при этом только шкура не пострадала.
Вразвалочку дошел я до харчевни, всласть назевался и насмотрелся в окно, наширкал носом и накурился, а уж потом заказал похлебку. Выхлебал прокисший брандахлыст, какой едят бережливые путники, выпивохи, холостяки с мизерным жалованьем, студенты, живущие на стипендию, и весь тот люд, который концы с концами не сводит и у которого ни кола ни двора своего нет. Похлебка была дешевой и лишний раз подтверждала ту непреложную истину, что дешевые вещи обходятся дороже дорогих. И все здесь было так сиро и убого, что я невольно предался горестным раздумьям о своих бедах и невзгодах, о глупости, сыгравшей со мной злую шутку. Теперь вот выкручивайся как знаешь. Положеньице не из завидных. Пить я не зарекался. Просто я твердо решил выбросить на улицу всякого, кто осмелится зудить мне здесь об экономических, торговых или коммерческих проблемах. Лучше уж попасть в вытрезвитель, чем подписать контракт с каким-нибудь торговцем.
Не помню, сколько времени я провел в умствованиях на тему — торговля и осторожность, когда в дверь харчевни заглянул человек в кожанке и с кожаной шапкой на затылке. Обежав взглядом все столы, он решительно пошел ко мне.
— Помоги бог! — сказал он и сел.
— Бог в помощь… — ответил я.
— Как живешь, хозяин?
— Так, помаленьку.
— Погода хорошая?
— Слава богу, не жалуемся.
— А как у вас с урожаем?
— Да как сказать, и так, и сяк. Божьей милостью, бывает и лучше.
— Божьей милостью.
— Да.
— Точно.
Разговор этот, на первый взгляд пустой и никчемный, был общепринятым вступлением к серьезным торгам такого рода, во время которого мы, как две дворняги, принюхивались, присматривались друг к другу, выясняли происхождение, нрав друг друга, собирали необходимые сведения о противнике, составляли стратегический план деловой схватки. Я внимательно наблюдал за ним, хотя всем своим видом являл собой этакого простофилю крестьянина, который чуть ли не засыпает за столом — так ему все безразлично. Это старый трюк крестьян, на который не раз попадались матерые торгаши. В том, что этот человек ворочает большими деньгами, я был уверен не меньше, чем в отсталости нашего сельского хозяйства. Грязный, как канава под бойней, и отчаянно свирепый, когда задеты его кровные интересы. Сильный, но умом и проницательностью не блещет, осторожничает скорее из страха. Изучив его, я почувствовал прилив вдохновения, достойного такого противника. Есть! Идея. Да еще какая идея! Только бы клюнул. Только бы купил.