«Сукин сын», — выругал я себя.
Видишь ли, вздумалось ему малость поумствовать, отдохнуть, пока другие тянут на себе плуги или с невинной улыбкой перемахивают через вырытые войной пропасти.
Марш в строй! Завтра доложишь о своем прибытии самому себе!
В противном случае…
В противном случае будешь последним предателем, что травят себя ненавистью и тщеславием.
Надень шоры и, подобно вышколенному вороному коню, скачи прямо по дороге! Тебя будет греть надежда, что в конце концов куда-нибудь прискачешь. Это лучше и честнее, чем прохлаждаться в канаве у дороги, заросшей и грязной, откуда видно, что другие идут, а ты уже примирился с тем, что никуда не придешь.
Помнишь батальонную колонну? Когда скрывались из виду последние и дорога пустела, слабакам оставалось лишь пустить себе пулю в лоб или дезертировать.
В сумерках я отдал команду.
— Шагом марш! Направление — за командиром! На раненых и мертвых не оглядываться! Их будут лечить или хоронить медсанбатчики! И те, кто идет за армией и пишет историю.
Йованка, пышущая здоровьем, ждала меня с ракией и ужином. Вместо дома у нее была хижина с печкой и кроватью, вполне поместительной для двоих.
Я строил дома погорельцам.
Начали мы с громких слов.
Мы — герои,
мы изгнали ненавистного оккупанта,
мы идем в новую жизнь,
но наши руки были старые, пальцы старые, в старых мозгах лишь изредка попадались новые извилины, арсенал понятий старый — бог, держава, мое поле, словом, все как и прежде; ростки грядущих перемен только-только пробивались. Кроме, конечно, свободы крика на комитетчиков и их смещения и назначения.
«Техническая база» была горе горькое. Наши испытанные фронтовики воровали гвозди, стекло, черепицу, дверные и оконные петли, иные по три раза крали одни и те же стройматериалы и перепродавали. Крестьяне взимали репарации со своей любимой отчизны. Хилое, рахитичное сознание не могло пробиться сквозь бетонированные траверсы собственничества.
Я уже тогда боялся, что ежели в селе появится бог, не привезенный крестьянами на своих телегах, они сдерут с него шкуру и сожрут вместе с потрохами, да еще и кости обглодают. А его красный балахон повесят на триумфальной арке.
Социализму на селе предстоит перепахать много чего поважнее межей и оград. Какой тут, к черту, социализм, пока борозда не протянется по крайней мере километров на пять. И пока крестьянские порты не заменит синий комбинезон. А брошенную мотыгу — машина, приводимая в действие нефтью. Только, боюсь, запчастей не напасешься, ведь наш дорогой земледелец непременно начнет по ночам выворачивать болты и прятать их по чердакам и под стогами сена: авось пригодится! А утром, почесывая за ухом подле развинченной машины и растерянного следователя, проворчит: «И кто ж это делает, чтоб ему пусто было!»
Куда проще обозреть утекшие воды истории, чем стараться заглянуть в будущее! Муки прошлого уймут протяжные песни и возвеличат хрестоматии. А будущее попахивает железным расчетом, для которого понадобится чуточку больше извилин, чем нам досталось от частного землевладения. И нечего пытаться их прикупить, привозные извилины вряд ли подойдут к нашим черепам, и головы наши все равно останутся пустыми.
Двадцать фронтовиков гомозятся вокруг нового дома Стояна Гргеча. Спешат до темноты вставить оконные рамы, выкопать вокруг дома канавы, настелить полы. Стоян сидит на корточках в саду рядом со мной, словно хозяин, приглядывающий за поденщиками. Попыхивая глиняной трубкой, он изредка роняет слова:
— А ежели я в чем не потрафлю государству, выгонят из дому меня?
— Не валяй дурака!
— Видишь ли, меня ведь уже раз выгоняли из собственного дома, потому и спрашиваю.
Сперва он мне показался забитым трусишкой, который обмирает со страху, если его угостят сигаретой. Не привыкший к подаркам, он попросту усмотрел бы в этом какой-нибудь подвох. Но в гнезде, свитом из бороды и усов, появилась усмешка. Мудрость молчаливой земли и непробиваемого, воловьего спокойствия.
— Выдюжили войну! — сказал он.
— Кто выдюжил, а кто и нет!
— Я про себя говорю, Дане!
— А почему ты не пошел в партизаны?
— Гм! Почему не пошел! Когда тут заварилось, я рядно на голову и под эти скалы. Молю бога сохранить мне дом, чтоб было где встретить своих товарищей. Пришли немцы, задымилась крыша, я взмолился: «Товарищ бог, оставь хотя бы стены, я набросаю на них досок, чтоб усталые товарищи не мокли, когда придут». Стены остались, да только четники устроили там бункер, а как товарищи наддали, гранатами их и разметало в стороны. Смотрю я из-под этой скалы и говорю: молю тебя, всевышний, сохрани мне хоть камни, хорошего камня поблизости нету, а где я наберу столько денег, чтоб платить по сотне за кубометр?.. Остались камни. А тут как раз последнее немецкое наступление. Немцы во дворе вырыли орудийный ров. Налетели самолеты, разворотили и пушку и ров. А я говорю: о господи, ну и свинья же ты, ежели бедняцких слез не видишь. Тут уж и я подался в Народно-освободительную армию. Только закинул на плечо котомку, прибегает мальчишка и говорит: война кончилась! Ну и слава богу, хватит, навоевались.