Санитарка обернулась ко мне, делая затяжку. У нее были белокурые волосы, завязанные в хвост, тонкие широкие губы и раскосые глаза, с прищуром глядящие на меня.
— От тебя жутко воняет, ты знаешь об этом? — она рассмеялась, качнув головой. — Ты симпатичная, жалко, что сумасшедшая. А может, это и к лучшему.
Она опять рассмеялась, выдыхая от смеха дым. Некоторое время мы шли в тишине, потом присели на скамейку вдали от больницы. Мне особенно нравилось это место: из-за деревьев создавался обособленный, приватный уголок, где, казалось, можно было спрятаться не только от врачей, но и от болезни. Про себя я называла его секретным садом.
— Знаешь, — докурив, сказала санитарка, — в этой психушке получше будет, чем в той, в которой я была до нее. Не до что бы тут все сладко, просто нет такого беспредела, как в бесплатной, понимаешь?
Она пытливо заглянула мне в лицо и скривила губы в улыбке.
— А ни черта ты не понимаешь, — раздраженно сказала она, отвернувшись и уставившись на больницу.
— Считает тебя безмозглой, непроходимой дурой, — заговорил Старик из недр черепушки, — Что ж, в этом я с ней согласен.
Я смотрела на свои руки, и в какой-то момент увидела, что одна рука в несколько раз уменьшилась. Приподняв ее, она показалась легче, чем обычно. Я посмотрела на санитарку, заметила ли она это, но та ничем не подавала виду, что удивлена.
Наверное, опять кажется, устало подумала я.
— В той психушке насиловали девушек, — вдруг заговорила санитарка, потупив взгляд. — Не только санитары, врачи тоже. Ты хорошенькая, попав туда, тебя пустили бы по кругу, будь уверена.
Она посмотрела на меня и вздрогнула, словно ужаснувшись от собственных слов, потом достала сигарету и снова закурила.
— Ненавижу эту работу. Если бы у меня не было условки, устроилась бы в приличную больницу и охомутала бы какого-нибудь богатенького старикашку, пусть даже женатого, не зная бед.
Санитарка тряхнула головой, нервно затягиваясь, и почему-то горько рассмеялась.
— Каково это, сойти с ума? Иногда мне кажется, что я сумасшедшая, — она улыбнулась. — Ты хоть понимаешь, что сумасшедшая? Говорят, вы не понимаете.
Сейчас я понимаю, что со мной не все в порядке, подумала я, но не всегда было легко себе в этом сознаться. Слишком страшно принять мысль о своем сумасшествии. Кажется, только подумав об этом, сойдешь с ума еще раз.
Я повыше застегнула куртку и поежилась. Кое-где лежал первый снег, грязный и полу растаявший. Глядя на него, вспомнила, как врачи между собой говорили, что зима обещает быть теплой. Я представила, как к ним приходит Зима в голубой шубке, протягивает руку и, улыбаясь, говорит:
— Обещаю вам, я буду теплой.
Представив это, я рассмеялась. Санитарка недоуменно взглянула на меня, но ничего не сказала.
Некоторое время мы молчали. Холод успел незаметно пробраться к нам под одежду. Санитарка начала топать ногами, пытаясь согреться. Она сказала:
— Надеюсь, здесь никого не насилуют. Еще одного такого зрелища я не перенесу.
Она встала и уже собиралась идти назад, но я неожиданно для нее заговорила:
— Нас насилуют, — прошептала я.
Санитарка замерла, в ужасе открыв рот, и уставилась на меня.
— Нас насилуют, — повторила я. — Заставляют пить таблетки и ходить на трудотерапию.
Ее лицо расслабилось, и вся она словно была узлом и вдруг развязалась. Она облегченно вздохнула и, улыбнувшись дрожащими губами, села обратно. И, казалось, уже не слушала меня, но я продолжала говорить:
— Мы крутимся в колесе от сна до сна. Нам говорят, что мы потом получим желудь, но это неправда. Мы крутимся в колесе, чтобы в итоге желудь получили они.
Я вспомнила Виталика, соседа по палате еще с прошлой психиатрической больницы, считавшего себя журавлем.
Одна уборщица как-то заговорила с ним, и еще долго пыталась ему доказать, что у него нет перьев, клюва и всего того, что есть у журавлей, что у него такие же руки и ноги, как у нее, а она — человек. Но Виталик в ответ лишь улыбался и с гордостью говорил: «Я — журавль».
Одно время нас принуждали работать. Работать с утра до вечера, без продыху, называя это трудотерапией. От нее нам должно было становиться лучше, так мы отвлекались от сумасшествия и сосредотачивались на другом. Но неимоверная усталость, недосып и голод не способствовали выздоровлению.
Виталик часто плакал, он не давал нам спать.
— Мне нужно летать, — рыдал он в подушку. — Мне нужно летать.
Иногда он и вправду пытался летать. Прыгал из одного конца палаты в другой, иногда разговаривал с птицами. Он говорил, что родился человеком, но дьявол вселил в него дух журавля. Я верила ему, пока однажды не услышала, как врач недовольно сказал про него: «Еще один шизофреник», и впервые допустила мысль, что он может быть такой же, как и я, потерянный, испуганный.
Как-то Виталик подошел ко мне и, улыбаясь, сказал, что улетает. Я видела, какой он счастливый, и тоже загорелась отблеском его счастья.
— Жалко, что ты не можешь взять меня с собой, — сказала я.
— Да, — грустно улыбнулся он. — Двоих мне не удержать. Но я буду тебя навещать, хочешь?
— Конечно, хочу! — воскликнула я, запрыгав от нетерпения.
Несколько пациентов начали громко разговаривать. Они играли в шахматы, но один из них опрокинул стол и набросился на другого. Поднялась суматоха, и Виталик прошептал:
— Тише. Пойдем, ты меня проводишь.
Мы незаметно вышли из комнаты и направились по коридору. Он завернул налево и открыл дверь.
— Откуда у тебя ключи? — спросила я.
Виталик не ответил. Мы зашли в просторное помещение. Я уже не помнила, куда именно мы зашли. В воспоминаниях осталось чувство простора и приятной нервозности. Виталик подошел к одному из окон и распахнул его. Здесь не было ни решеток, ни сеток, но мне не показалось это странным, словно так и должно было быть.
Он обернулся и спросил:
— Ты слышишь?
— Что?
— Меня зовут другие птицы. Слышишь их хор? Это Господь их отправил, чтобы они провели меня на небеса. Ты слышишь?
Я ничего не слышала, разве только Старика, который был раздражен из-за «тупоголовости» этого мужика, и Женщина плакала в голове, просила забрать меня отсюда.
— Я буду скучать.
Виталик забрался на подоконник и улыбнулся.
— Взаимно, — сказал он и, бросив напоследок ликующий, теплый взгляд, прыгнул.
Я выглянула из-за окна. Доносились крики и визг, кто-то выбежал на улицу, пытаясь понять, откуда он выпрыгнул. Я смотрела на распластанное тело Виталика, на увеличивающуюся лужу крови у его головы, и улыбалась.
Он улетел, думала я, улетел к другим журавлям. И стало грустно, что он не взял меня с собой. А как было бы чудесно!
Тогда его тело не вызывало во мне никаких сомнений по поводу того, улетел он или нет. Оно мне ничего не говорило. Казалось, я даже не обратила на него внимания.
Но вспомнив это сейчас, я подумала, что Виталик все-таки умер, и, осознав это, заплакала.
— Что с тобой? — взволнованно спросила санитарка. — То смеешься без причины, то плачешь.
Она покачала головой и, приобняв, подняла.
— Пойдем, — сказала она. — Тебе еще ванну надо принять, а то воняешь жутко. Ты в изоляторе сидела, что ли?
Санитарка еще о чем-то говорила, но я не слушала ее. Перед глазами стояла картина — последнее воспоминание о Виталике. О моем единственном друге.
Дима
Время шло, день за днем, текло, точно быстротечная река, и меня уносило его течением. Снег горами покрывал Москву, ветер выл, подгоняя домой, серое небо полотном нависло над городом. Незаметно, как подкрадывается охотник к оленю, наступили каникулы, и я уехал в Днепродзержинск повидать родителей.