Жди, когда уж надоест
Всем, кто вместе ждёт.
Жди меня, и я вернусь,
Не желай добра
Всем, кто знает наизусть,
Что забыть пора.
В окне я заметил тетю Марину. Она смотрела на Надю, и если бы моргнула, слезы, что замерли у нее на ресницах, покатились бы по щекам. Тетя не двигалась и будто бы не дышала, но было видно, как сильно она напряжена, и как глубоко заседают в ней эти слова.
Надя пела не о войне. А впрочем, подумал я, она сейчас как раз на войне, на войне с самой собой. Иногда Надя уходит в водоворот безумия, на фронт, и, кажется, что уже не вернется, но, если ее ждут и понимают, она приходит в себя. И пусть никто не верит, но Надя вылечится, надо только подождать.
Жди меня, и я вернусь,
Всем смертям назло.
Кто не ждал меня, тот пусть
Скажет: — Повезло.
Не понять, не ждавшим им,
Как среди огня
Ожиданием своим
Ты спасла меня.
Надя подняла на меня глаза и улыбнулась. Я улыбнулся в ответ, и мы оба запели:
Жди меня, и я вернусь.
Жди меня...
Она рассмеялась, вытирая лицо рукавом. Тетя Марина вышла к нам на крыльцо и села рядом с Надей.
Некоторое время мы молчали, потом я снова начал играть совсем другую мелодию, веселую и легкую, и мы молча следили за самолетом, звездой пролетающим над нашими головами.
Надя
Я сидела за столом, напротив мамы с Димой. Джинсы были мокрыми от того, как часто я вытирала о них вспотевшие ладони. Пахло курицей и зеленью, с окна порывами дул свежий, прохладный ветер.
Я коснулась керамической тарелки перед собой, провела рукой по ее блестящему круглому боку. Сердце колотилось в груди, голоса кричали на меня, их нетерпение передалось мне, и я заерзала.
— Надя, — сказала мама, но когда я подняла на нее глаза, она замолкла и, кивнув, улыбнулась.
Железная вилка из-за непривычки казалась тяжелой и холодной. Мама взяла мою тарелку, но я схватила ее за руку, испугавшись, что она заменит посуду на пластмассовую.
— Все хорошо, я положу лапшу.
Я кивнула и отпустила ее.
— Сейчас ты возьмешь этот стакан, разобьешь его и порежешь руку, поняла? — сказала Утонувшая Девочка.
Я дернула головой, наблюдая, как мама накладывает лапшу.
— Если ты не сделаешь это, она умрет, ты хочешь этого?
— Будешь салат? — спросила мама.
— Да, — я улыбнулась, но снова заерзала.
— Все хорошо? — спросил Дима. Он посмотрел на меня таким пронзительным взглядом, словно слышит настойчивые указания голосов.
— Твоя мама жива, потому что ты всегда делала, как мы говорим, но сейчас ты не слушаешься! — взревела Утонувшая Девочка. — Ты хочешь проверить, умрет ли она?!
— Да что ты с ней сюсюкаешься? — заговорил Старик. — Мы ее сами накажем. Она же неумеха, со своим собственным телом справиться не может. Мы возьмем, да и сами прикончим эту старуху!
Дима все еще смотрел на меня, но его лицо расплывалось из-за пелены слез.
— Прости, — сказала я, прежде чем схватить стакан, стукнуть им о стол и поднять самый большой осколок. Я успела порезать руку, но не достаточно сильно, и хотела порезать еще сильнее, но Дима встал передо мной, и прошептал:
— Надя, посмотри на меня.
Я замотала головой, отводя глаза в сторону.
— Посмотри на меня.
— Надя…
— Подождите, оставьте ее пока.
Дима обернулся к маме, взволнованно глядящей на меня, потом снова посмотрел мне в глаза и сказал:
— Я не знаю, почему ты это делаешь, но… может, не стоит?
— Стоит.
— Разве?
— Да.
— А если ты этого не сделаешь, что будет?
Я не решалась ответить, но при этом хотела, чтобы Дима не так сильно разочаровывался во мне. Я хотела, чтобы он понял, что я не просто так предала его доверие, и сказала:
— Мама умрет.
— Понимаю, — кивнув, ответил он. — Это очень благородно, что ты спасаешь маму. Но ты больше поможешь ей, если не будешь этого делать. Ты веришь мне?
— Она умрет.
— Я этого не позволю.
— Ну как же, не позволит! — захохотал Старик, стало так противно от его голоса, что я решила больше никогда его не слушать.
— Хорошо, — сказала я, протянув Диме осколок. Он принял его, улыбнувшись, и в его улыбке было столько одобрения и гордости, что я невольно улыбнулась в ответ.
— Что вы делаете? — спросил Дима у мамы.
— Меняю посуду на пластмассовую, не хочу, чтобы Надя опять порезала себя.
— Нет, — Дима покачал головой. — Мы продолжим есть с обычной посуды. Я доверяю Наде.
Некоторое время мама колебалась, но потом кивнула и оставила все как было.
Когда я села за стол, сердце снова ускорило темп, и руки стали холодными и липкими.
— Ты виновата перед ними. Ты столько горя принесла им, а они, — голос Утонувшей Девочки задрожал от отвращения, — они до сих пор верят в тебя. Ты должна как можно раньше развеять их иллюзии!
Я почувствовала усталость от нескончаемых, необоснованных — наконец-то я это поняла! — обвинений, и сказала:
— Я порвала те бусы, твои любимые, помнишь? Прости меня за это, мама. И за то, что сделала тебя несчастной. И за то, что убила папу, и за то, что мы обанкротились, тоже прости. Проси за все, а то я больше так не могу.
— Почему ты извиняешься?
— Устраните причину, тогда пройдет и болезнь.
— Что?
— Так говорил Гиппократ. Я думаю, он прав.
Мама посмотрела на Диму, пытаясь понять, что я имею в виду.
— Просто простите ее, — ответил он.
В эту секунду я, наконец, со всей ясностью поняла, насколько все это время нуждалась в прощении, не только в мамином, но и в своем. Еще с детства, видя, какие сильные у меня родители, я поставила планку, до которой была не в состоянии дотянуться, и обвинила себя в этом. Одноклассники только подливали масло в мой огонь самобичевания.
— Ты сама виновата, что тобой пользуются парни, — сказала как-то давняя подруга, и я ей поверила.
— А кто как не ты виновата в том, что все считают тебя высокомерной и бессердечной, — говорили другие, и я верила.
— Это ты виновата во всем, — говорила Утонувшая Девочка, и я соглашалась с ней.
— Тебе надо бы покончить с собой, — велел Старик, и я верила и ему тоже. Я верила всем, кто говорил, что я виновата и не слушала тех, кто твердил, что это не моя вина. Но я устала обвинять себя во всех грехах и хочу получить прощение.
— Конечно, я прощаю тебя, — сказала мама, не отрываясь, глядя мне в глаза. Она помолчала, а потом шепотом добавила:
— Девочка моя, конечно, конечно я тебя прощаю.
За последние семь лет я впервые сидела за столом с нормальной посудой, и меня больше не порывало порезать себе руки. Впервые за эти года я ела как нормальный человек.
Очень часто я просыпалась среди ночи из-за голосов, из-за беспричинного страха, от того, что шея уменьшилась настолько, что не могла выдерживать голову, набитую голосами. Я просыпалась по разным причинам, и все они превращали ночи в еще одно поле боя.
В эту ночь я тоже проснулась, но не по каким-то причинам, а по привычке. Долгое время я лежала в постели, пытаясь уснуть, прислушивалась к непривычной тишине, считала звезды за окном. После всех неудачных попыток, я вышла на улицу, окончательно забыв про сон.
Я знала, что на улице прохладно и взяла с собой плед. Устроившись в беседке, я легла на спину и уставилась в небо.
Где-то за горизонтом уже светало. Луна замерла над домом, улыбаясь каменной улыбкой, и ее глаза-кратеры смотрели куда-то вдаль. Шелестела листва, повинуясь ветру. Природа была наполнена звуками, но при этом в ней господствовала тишина.
— Что ты здесь делаешь? Все хорошо?
Я обернулась на голос и увидела Диму.
— Да. Тебе тоже не спится?
Он сел рядом со мной и укрылся пледом.
— Я спускался воды попить и увидел в окне тебя.
Незаметно небо окрасилось в серый цвет, на периферии смешавшись с рыжими солнечными лучами. Звезд поубавилось, и мне удалось их сосчитать: всего семнадцать штук. Мне было шестнадцать, когда все звезды для меня погасли, и на сознание обрушилась мгла.
— Кем ты мечтаешь стать? — спросила я.
— Не знаю, — подумав, ответил Дима. — Раньше знал, а теперь не знаю.
— Почему?
Он пожал плечами, попросил подождать и ушел, вернулся с пачкой сигарет и заговорил уже, когда закурил.
— Раньше я хотел преподавать богатым детям. Заниматься музыкой, которую люблю, и при этом получать хорошие деньги. А сейчас, — он поджал губы, потом грустно улыбнулся, — сейчас не знаю.
— Я хотела путешествовать по миру. Хотела жить в Африке, — улыбнувшись, я посмотрела на Диму. — Постоянно читала Жюль Верна, мечтала побывать в тех местах, о которых он писал. В Африку захотела после того, как в сотый раз перечитала «Пятнадцатилетнего капитана». Еще я хотела стать врачом, как мама. Бесплатно лечить тех, у кого нет денег на хорошее лечение в больницах. Я столько побывала среди врачей, что стала понимать, какие подвиги они совершают каждый день, и насколько люди рассчитывают на них.
— Это же здорово. Ты можешь поступить на медицинский.
Я покачала головой и отвернулась, испугавшись, что сейчас заплачу.
— Как же я поступлю в университет, если еле закончила школу?
— Ты видела сейчас себя? Ты выздоравливаешь, Надя! У тебя все лучшее еще впереди.
Я посмотрела на Диму, пытаясь понять, шутит ли он. Дима казался искренним, как и всегда.
— Ты вправду думаешь, что я выздоравливаю?
— Ну, насколько я могу судить. Это надо уже у тебя или у врачей спросить. Вот ты, как сама чувствуешь?
Я закрыла глаза и попыталась сосредоточиться на ощущениях. Голоса молчали, и если я и слышала мимолетом какие-то звуки, то не прислушивалась к ним, и они замолкали. Я коснулась лица; оно не казалось маскообразным, наоборот, — живым и подвижным. Грудь не разрывалась от пустоты, и голова не раскалывалась ни по каким причинам. Я чувствовала себя обычной до кончиков пальцев.
— Я все еще болею, — произнесла, открыв глаза, — я это чувствую. Но мне лучше. Определенно лучше.
— Вот видишь, — Дима потрепал меня по голове, точно младшую сестренку, и отвернулся, задрожав от порыва ветра.
— Знаешь, — сказал он, — сегодня год, как я к вам приехал. Кажется, прошла целая вечность.
— Ты сказал это как-то уж совсем грустно. Ты жалеешь?
Он резко обернулся ко мне и покачал головой, сначала медленно, но потом более решительно.
— Нет. Конечно, я не жалею. Просто, — Дима поджал губы и почесал горбинку носа. Впервые он выглядел таким растерянным и даже несчастным, — просто я теперь не знаю, что же мне нужно? Раньше я был в этом уверен, или думал, что уверен, но теперь все перевернулось.
— Мне кажется, ты знаешь, что тебе нужно.
— И что же?
Я пожала плечами и сказала:
— Сыграй мне.
Он рассмеялся, оглядываясь.
— Сейчас? Тетя проснется.
— Ну и пусть. Пусть просыпается. Сыграй мне, Дима.
Дима
Еще мальчишкой я слышал родительские разговоры о Наде, в которых сквозила тревога и какое-то отчуждение, словно они говорили совсем о чужом человеке, но которого им было жаль. Я понимал, что моя двоюродная сестра болеет чем-то ужасным и необратимым, но не испытывал при этом никаких чувств, и обманывал себя, когда, хмурясь, говорил, что мне очень жаль.
Кто бы мог подумать, что эта далекая, даже призрачная родственница, сошедшая с ума, станет так небезразлична моему сердцу? Кто бы мог подумать, что, глядя на то, как она с улыбкой начинает танцевать под мелодию, что я играю, во мне проснутся какие-то глубокие, неведомые раньше переживания, искреннее желание счастья кому-то другому, кроме себя?
Надя встала с беседки, как только я прикоснулся к гитаре. Я замер, пытаясь понять, что она хочет сделать, но та лишь сказала:
— Продолжай.
Я начал играть, и Надина улыбка стала еще шире. Она вышла посередине двора и принялась плавно размахивать руками, крутить головой и топать ногами, пытаясь попасть в ритм музыки.
Ее волосы на утреннем солнце казались не такими бледными, скорее просто лишенными здорового блеска; глаза смотрели не сквозь меня, а отвечали на мой взгляд, может, даже глядели во внутрь, в самую глубь, прожигая тысячелетней мудростью, какую обретают люди, увидевшее смерть за спиной.
Надя рассмеялась, и смех этот был совсем ребяческим.
— Смотри, как я умею! — воскликнула она, делая мостик, но сказав это, качнулась в бок и упала.
Она обернулась ко мне и запыхавшимся голосом спросила:
— Тебе нравится играть, Дима?
— Да, — ответил я.
— И делаешь ты это не ради денег?
— Нет.
Надя улыбнулась и кивнула, будто узнала все, что ей нужно было знать, а потом улыбнулась еще раз, но эта улыбка уже предназначалась не мне.
— Мама, — нежно сказала она, — потанцуй со мной.
Она потянула тетю за собой, которая некоторое время противилась, но как только я заиграл, закружилась в танце с дочерью.
Я играл, не вставая с беседки, и глядел, как тетя Марина неуклюже наступала на ноги Нади, и как та задорно смеялась, отпрыгивая в сторону.
Я попытался вспомнить их в тот вечер, когда впервые увидел, но не смог. Словно разглядывая фотографию в темноте, я крутил в голове картину нашей встречи, но кроме темных отблесков времени ничего не мог разглядеть.
И снова, как уже несколько раз бывало, я почувствовал к тете с Надей такую нежность и привязанность, что стало не по себе. Потом чувство неловкости прошло, и я улыбнулся, признавшись себе, что полюбил их.
— Что же тебе еще надо? — спросил я себя. Но внутренний голос сразу зашептал:
— Много чего.
И тут же, как обычно бывает, когда находишь вещь, которая лежала у тебя под носом, и которую ты все никак не замечал, я вдруг нашел ответ на вопрос, так отчаянно мучавший меня в эту ночь. И найдя его, я успокоился и заиграл еще отчаянней, еще страстней, чем обычно, потому что все, что требовалось душе, я уже получил, и Надя — тоже.
Ведь что нужно каждому человеку, сумасшедшему, бессердечному, меркантильному? В конечном итоге нам всем нужны всего две вещи: любовь и понимание, даже если мы не догадываемся об этом.