— Эх ты, — Мартен сделал вид, что приуныл, — а я-то думал, что ты ради меня самым дорогим готов пожертвовать.
— Готов, конечно, — дурашливо подтвердил Эмиль и вдруг посерьезнел, — но, сдается мне, тебе это рыцарство уже не нужно. У тебя, кажется, свой рыцарь имеется.
Мартен не нашел ничего лучшего, как сказать:
— Ты в курсе, что я тебя обожаю, Свендсен?
— В курсе, — кивнул тот, — меня, правда, все обожают, но это мы опустим, как малозначащую мелочь. А если серьезно… Я очень рад за тебя, правда!
— Моему восемьдесят первому месту? — слабо улыбнулся Мартен.
— Ему особенно!
Наконец-то оставшись один, Мартен тут же вытащил телефон, и, разочарованно убедившись, что ни пропущенных звонков, ни сообщений нет, запихал его обратно в карман. Правда, уже через секунду вновь передумал и быстро накатал сообщение:
«Кажется, я должен, во-первых, тебя поздравить. Ты превзошел меня на целых двадцать мест. Гордись!».
Ответ пришел тут же. Словно Антон держал телефон в руках. Словно тоже ждал…
«Поздравления приняты. А во-вторых?»
«А во-вторых, в следующей гонке восьмидесятым придешь ты. Это я тебе гарантирую».
Все показавшееся бесконечным межсезонье он ждал этой встречи, просаживая астрономические суммы на международных разговорах. И когда, наконец-то, они впервые встретились в холодном Эстерсунде… Боже, он отлично помнил, как это было после их первого межсезонья, и как долго после этого он полагал, что лучше той ночи сложно что-то придумать. А теперь он понял, как глубоко заблуждался. Стоило ему сейчас только слегка ослабить внутренние кандалы и позволить воспоминаниям прошлой ночи хлынуть в мозг, как вмиг набатом загрохотало в голове, скрутило знакомой судорогой в животе и моментально пересохло во рту.
А ведь знали, что нельзя, что гонка, что могут увидеть… Но когда они столкнулись взглядами в шумном холле отеля, все это перестало иметь хоть какой-то смысл.
И что против этого стоит восемьдесят первое место и пять минут отставания ходом…
Кажется, этот сезон будет весьма интригующим!
Мартен чувствовал себя так, словно опять начал ходить в первый класс. Казалось бы, ты знаешь, что делают в школе, из рассказов родителей и старших друзей, ты сто раз видел, как в школу уходит и возвращается из нее старший брат, ты слушаешь его жалобы на учителей и смотришь, как он выполняет домашнее задание. Ты уверен, что все знаешь о школе и полностью готов к ней. Но в первый же день, ты, ошарашенный и оглушенный, понимаешь, что не знаешь о ней ровным счетом ни-че-го. И узнавать все, изучать, постигать, тебе придется самому, шаг за шагом. И нет никаких гарантий, что на этом, не самом легком пути все шаги будут правильными.
Как странно было осознавать, что вот теперь у него точно есть близкий человек, которому можно, отчаянно сомневаясь, послать глупейшее сообщение с самым идиотским на свете текстом: «Доброе утро!». И через пару минут, под залихватский кувырок сердца, получить ответное: «И тебе. Как спалось?». Можно на тренировке оказаться рядом — о, конечно, совершенно случайно! — и тихонько шепнуть, что очень хочешь увидеть, какого цвета сегодня тот засос на его шее, из-за которого он так истерил вчера, и расплыться в довольной улыбке от того, как он зальется краской.
А еще можно молча впустить его в номер, тщательно запереть за ним дверь и, сделав шаг вперед, послать весь мир к черту. Ибо весь его мир сейчас перед ним.
— Ты порождаешь во мне крайне странные желания, — прошептал Антон, нависнув над ним так низко, что от его дыхания по коже угрожающе мчались волны мурашек.
— Например? — кое-как спросил он.
— Мне безумно нравится тебя раздевать.
Мартен весело хмыкнул, неторопливо перебирая его волосы.
— А мне безумно нравятся твои странные желания.
— Например, мне очень хочется стянуть с тебя эту твою проклятую желтую майку.
— Беру свои слова обратно: желания, и правда, странные, а главное, неразумные. Эта тряпочка гораздо больше подходит к моему прекрасному смуглому лицу, чем к твоей невзрачной бледности. Законы оптики, дорогой, с ними не поспоришь.
— А я все-таки рискну, — дерзко усмехнулся Антон, — в крайнем случае, и загореть можно. Чтобы законы оптики не огорчались.
— Договорились! — кивнул Мартен. — Буду ждать. А пока… — он резко опрокинул его навзничь и, в свою очередь, навис над ним, — могу избавить от этой тягостной обязанности и стянуть с тебя вот эту футболку. Равноценная замена, как думаешь?
Антон призывно улыбнулся, властно притянул его за шею и отчеканил:
— Вполне. Но не надейся, что я забуду про твою тряпочку.
И когда уже в следующей гонке Антон занимает шестое место и ехидно ухмыляется во время цветочной церемонии, а в пасьюте лихо разменивает свое шестое место на второе, и весело подмигивает, стоя всего на ступень ниже, то Мартен ему безоговорочно верит. И в кои-то веки не имеет ничего против временного расставания с майкой.
Название «Хохфильцен» всегда представлялось Мартену чем-то вроде вредного комара. Подлететь, укусить исподтишка, нагадить, мило улыбаясь в лицо — вот это про Хохфильцен. Самое смешное, что это нелестное мнение полностью шло вразрез с объективной реальностью. Этот австрийский городок был к нему всегда крайне благосклонен, вот уже много лет подряд он не уезжал отсюда без медалей. Но ничего не мог с собой поделать — стоило только заслышать это писклявое название, сразу представлялся огромный и подлый комар-кровосос.
А в этом году комар вдруг стал кусаться особенно сильно…
Вместо того, чтобы спать после неудачного для обоих спринта, Мартен валялся на кровати, перекидываясь с Антоном забавными и ничего не значащими смс-ками, описывая, как смешно сегодня промазал на тренировке три раза из пяти, с психу сломал палку, а в довершение всего — грохнулся на задницу на глазах у всей команды. Антон, даже не пытаясь проявить сочувствие, ржал, советовал во время стрельбы целиться по мишеням, а не пролетающим вокруг, ни в чем не виноватым птицам, и на всякий случай возить с собой штук тридцать запасных палок — психовать нынче придется часто!
Мартен улыбался, выдумывал ответные колкости, то и дело разминал затекшие от долгого сжимания телефона кисти и чувствовал себя так, словно в один день выиграл все спринты, отведенные на время его карьеры.
А вот Жан-Гийом на соседней кровати чувствовал себя явно не так благодушно. Мартен его отлично понимал, даже ничего не спрашивая. Конечно, старый приятель никогда звезд с неба не хватал, но, тем не менее, два сезона подряд закончил на тринадцатом месте в тотале. Суеверным он никогда не был и со смехом заявлял всем, что лучше быть тринадцатым, чем двадцатым, пусть последняя цифра и выглядит попригляднее. Но при всем при этом, место во втором десятке его не особо устраивало, и в межсезонье он пахал, как заправский першерон, надеясь на качественный скачок, которого пока не наблюдалось. Вот и сегодня в спринте он занял всего лишь тридцать восьмое место и явно тяжело переносил эту неудачу. Мартен никогда не мечтал быть жилеткой для кого бы то ни было, но Жан-Ги — это был особенный случай. Слишком давно они были знакомы, и слишком давно были дружны, чтобы сейчас можно было равнодушно остаться в стороне.
«Прости, тут Беатрикс громко страдает на соседней кровати. Кажется, надо ему все-таки хоть что-то сказать», — торопливо настрочил он, дождался ответного «ОК», отложил телефон и, разрывая ночную тишину, громко потребовал:
— Давай уж, говори!
Наплевав на режим, они болтали так долго, что Мартен на следующий день встал с очень большим трудом. При мысли о предстоящей эстафете ему хотелось скривиться и капризно, на правах беспрекословного лидера заявить, что никуда он не побежит, но он быстро поборол свое малодушие и нехотя поплелся готовиться. Жан-Гийом, не в пример ему, выглядел очень бодрым и явно благодарным за ночной разговор. Хотя, если честно, ничего такого особенного Мартен ему не сказал: самые общие слова про веру, настойчивость, упрямство, но, кажется, тот был рад и этому.