Антона он видит издалека и сразу чувствует, как завыло сердце при виде такой родной светловолосой макушки, и как вдруг резко захотелось упасть на колени и закричать, задрав лицо к безжалостному небу.
Но это длится всего лишь мгновение. Потому что Мартен очень хорошо умеет владеть собой. Потому что Антон — его Антон! — вдруг оказывается совсем рядом и улыбается ему самой теплой улыбкой в мире. И потому что у них осталось всего три дня. Семьдесят два часа. И отсчет уже начался.
— У меня есть право на последнее желание.
Он не волнуется ни капли. Он знает, что Том сейчас сдастся. Потому что у него действительно есть на это право. Потому что тому, кто все потерял, уже нечего бояться.
— Я слушаю тебя.
— Ты дашь нам время. Три дня.
— День.
— Три дня.
— Нет.
— Три дня. И ни секундой меньше. И меня совершенно не волнует, что мне даже нечем на тебя надавить. Ты дашь нам три дня с того момента, как его нога ступит на землю Франции.
Молчание в трубке удивительным образом переполнено эмоциями. Мартен читает их, как раскрытую книгу. В нем недовольство, отрицание, насмешка, возмущение, ярость — и в нем же смятение, непонимание и растерянность.
Мартен знает, что он не сможет ему отказать.
Он гонит машину так, как никогда доселе. Он срывается в резкие обгоны и пролетает на мигающие сигналы светофора, игнорирует возмущенно визжащие клаксоны и в последние мгновения перед столкновением уворачивается со встречки.
Он не может, физически не может ехать спокойнее. Потому что истекла уже почти половина одного часа из благословенных семидесяти двух. И потому что Антон — его Антон! — сидит рядом. Потому что можно протянуть руку и дотронуться, можно схватить за тонкую куртку и рвануть к себе, можно укусить за ухо и прокусить до крови, можно… Все можно! Пока еще можно…
— Что происходит? — наконец не выдерживает звенящего, как струна, напряжения Антон. — Ты сам не свой, сорвал меня с места без объяснений посреди ночи, молчишь, несешься, как сумасшедший, жить надоело?
Мартен, в очередной раз закладывая сумасшедший вираж, едва сдерживает нервный смешок. Нет, дорогой, нет… Знал бы ты, насколько не надоело! Но какое это имеет значение…
— Вариант, что я просто соскучился, ты вообще не рассматриваешь? — почти весело интересуется он.
Антон неопределенно хмыкает и отворачивается.
Пусть… Он еще развернет его к себе.
У них остался семьдесят один час…
Целоваться бешено, исступленно они начинают, едва за ними закрываются двери лифта.
— Совсем с ума сошел? — кое-как удается выдавить Антону, прижатому к зеркальной стене.
— Можешь считать и так, хочу тебя, прямо сейчас, — почти рычит Мартен, бешено дергая ремень на его джинсах.
— Может… Все же дойдем до номера?! — Антону все-таки удается оттолкнуть его от себя в последний момент, перед тем, как двери распахиваются, и в лифт вваливается колоритная пара. Лысый толстяк, увлеченно жующий хот-дог, и его не менее пышнотелая спутница, скорее всего супруга, раздраженно выясняют отношения и роль некой Мари в их жизни, ни капли не смущаясь непрошенных свидетелей.
Лифт едет так медленно, а толстуха визжит, что придушит эту тощую сучку, так пронзительно, что Мартен готов воспользоваться ее подсказкой и придушить ее первым. Но в этот момент он чувствует, как к его руке незаметно прикасаются родные пальцы. Он судорожно вздыхает, чувствует, как все вмиг уходит на второй план — даже голоса словно становятся тише и доносятся словно сквозь слой ваты — и стискивает их в своей онемевшей ладони. Их пальцы переплетаются, разжимаются и вновь сжимаются. Это не секс — это гораздо больше, чем секс. И, пытаясь подавить спазм, перехвативший горло, сжав зубы так, что кажется, они вот-вот начнут крошиться, Мартен даже готов простить эту несчастную тетку…
Он втаскивает Антона в комнату за руку и, не дав ему даже скинуть куртку, толкает на кровать и замирает, нависнув сверху.
— Что? — почему-то шепотом спрашивает Антон. — Почему ты остановился?
Мартен долго-долго смотрит в его глаза. Запоминая, впитывая, вбирая в себя осеннее небо, в котором вспыхивают зеленые звезды. Пока еще можно…
— Антон… — шепчет он.
— Что?
— Ты только помни этот день, хорошо?
— Ты меня пугаешь, Марти. Какой день? Ты меня бросить собрался? И именно для этого и позвал? — Антон делает вид, что смеется, но заметно, что ему становится очень не по себе.
Мартен улыбается открытой, солнечной улыбкой и мотает головой.
— Нет. Я тебя никогда не брошу. Слышишь? Никогда. Даже когда… — он осекается на полуслове.
И жадно приникает к его губам.
У них осталось семьдесят часов…
Даже сквозь марево всезатмевающего возбуждения Мартен не может не видеть, что во взгляде Антона то и дело проскальзывают отблески удивления. Он прекрасно знает, в чем дело. Антон ожидал, что Мартен, как обычно, будет развлекаться, растягивать ласки, нарочито медленно стягивать одежду, то и дело прерываясь на то, чтобы вновь прильнуть к губам, издевательски долго целовать шею и грудь, намертво зависнет на сосках, будет до болезненного жестко прижиматься своим пахом к его, до последнего не стягивая джинсы… И в другой раз все именно так и было бы. Другой раз. Которого уже никогда не будет.
И поэтому он, почти не задерживаясь на прелюдии, эгоистично почти забив на подготовку, буквально врывается внутрь. И не давая Антону ни секунды на то, чтобы прийти в себя, начинает стремительно двигаться и не переставая шептать «Прости» при этом.
Наверно, он молит о прощении вот за этот грубый, почти жестокий секс, за закушенную, дрожащую губу и побелевшие пальцы Антона. Наверное…
— Я не знаю, какая муха тебя укусила, но мне хочется одновременно ее раздавить и возблагодарить, — шепчет Антон, лежа на груди Мартена и, вероятно, слушая, как заполошно колотится его сердце, не желающее успокаиваться.
Мартен невольно усмехается и целует его во влажный висок.
— Прости меня, — вновь шепчет он, кривясь от пронизывающего чувства вины, — я, правда, не хотел так, но…
— Да перестань! — Антон водит кончиком пальца по его груди и тихо смеется. — Всё ты хотел, чего врешь? Другое дело, что и я тоже.
— Тоже что? — Мартен ухватывается за такое многообещающее дополнение. — Тоже, чтобы я — так, или тоже меня — так?
— Тоже — всё, — отрезает Антон и, вразрез с вышесказанным, сладко зевает. — Но, кажется, уже не сегодня. На сколько дней, говоришь, ты меня сюда вытянул?
Он чувствует, как его кожу, мышцы, нервы с размаху рассекает холодная сталь, и плохо слушающимися губами отвечает:
— На три дня.
У них осталось шестьдесят семь часов… Но Антону пока знать об этом не обязательно…
— А теперь ты все-таки сделаешь над собой усилие, включишь мозги и все-таки ответишь мне, что я здесь делаю, и что, черт возьми, вообще происходит?
— Что ты здесь делаешь? Сейчас объясню, в деталях, а лучше, продемонстрирую, — Мартен откровенно ухмыляется и вновь тянется к нему, однако, Антон готов к этому и моментально оказывается на другом конце разворошенной кровати.
— Я сказал, «ответишь», а не «покажешь». Словами. Мы же люди, вроде как, хомо сапиенс, и наделены таким чудесным даром, как речь.
— Почему ты не веришь, что я действительно соскучился?
На самом деле Мартен не уходит от ответа, он готов к нему. В ожидании посадки самолета из Екатеринбурга он «От» и «До» продумал свои ответы на неизбежные вопросы. Он всегда основательно подходил к поставленным перед ним задачам.
— Потому что мы должны были вроде как увидеться в следующем месяце? Ты же сам предлагал потренироваться вместе?
— В этом-то все и дело, — вздыхает Мартен очень натурально. — Боюсь, ничего не выйдет, наш тренерский штаб не пришел в восторг от такой перспективы.