По лицу Антона так явно скользит тень разочарования, что он вновь чувствует, как переворачивается внутри и тиски вокруг его сердца сжимаются еще сильнее.
— Прости, — роняет он, вставая с постели, дергаными движениями натягивая скомканные джинсы и не глядя на него. — Я сам расстроился очень, но.....
Антон молчит пару секунд, затем несколько натянуто улыбается.
— Ладно. Значит, в первой гонке следующего сезона мы вообще не доедем до финиша.
— Хорошо, если вообще стартуем, — до него не сразу доходит, что именно он сказал. И лучше бы вообще не доходило…
У них осталось пятьдесят восемь часов…
После очередного глубокого, влажного, ненасытного поцелуя Мартен отстраняется, несмотря на то, что плоть возмущена этим вероломством. Ему наплевать. Он смотрит…
Ему безумно жаль, что для Антона, так охотно отзывающегося на любые его безумства, совершенно неприемлемо такое, почти невинное дополнение к сексу, как зеркало. Он был немало удивлён, когда однажды предложив это, услышал презрительное фырканье и надменный ответ, что эксгибиционизмом он не страдает. Но тогда Мартен просто пожал плечами и забил на это, в конце концов, в мире есть масса иных, не менее щекочущих нервы занятий. А вот сейчас он до боли жалеет, что тогда не настоял на своём и так ни разу и не увидел, как они выглядят рядом…
Его сознание словно раздваивается. Одна часть его по-прежнему изнывает от желания и побуждает тело как можно быстрее получить желаемое. И послушное тело тут же бросается исполнять приказ. Жадные руки скользят везде, сжимают, гладят, впиваются в бледную, бархатистую кожу. Губы, не разбирая, что оказывается в их власти, целуют, льнут, ласкают.
Но другая часть сознания отрешается от творящегося и превращается в набор чувств, холодно фиксирующих информацию. Он смотрит на розовые пятна на щеках Антона, на прикрытые веки, на бьющуюся на виске жилку, на высоко вздымающуюся грудь. Он слушает его тихие стоны, частое дыхание, такое короткое и такое колючее сейчас «Марти…». Он вдыхает неповторимый запах его кожи и волос, который он узнает из тысячи. Он чувствует жар его тела, мелкую дрожь, напряжённые, словно камень, мышцы. Он слизывает соленые капельки пота и сладкие крошки, оставшиеся на пальцах от шоколадного пирожного.
Все это он запоминает, фиксирует и заносит в отдельные файлы, каждую деталь — в свой. Чтобы потом, когда закончатся семьдесят два часа, и начнётся безвременье, у него осталось хоть что-то, ради чего он мог бы все вынести.
Он не знает, что его ждёт, и он безумно этого боится. Но он точно знает, что в самый страшный, самый безнадёжный момент он откроет файл с запахом волос Антона, с ощущением его тела под собой, вкусом его шершавых от бесконечных поцелуев губ, и тьма отступит. Ибо против этого у неё не будет силы.
А в самую дальнюю, самую запароленную папку он спрячет…
Раздвинуть ему ноги ещё шире. Вновь бегло пройтись языком, чтобы выгнулся навстречу от нестерпимого желания. Резко подняться вверх и требовательно заглянуть в глаза, чтобы, обмирая от желания, вновь и вновь умереть ещё и от счастья, насколько это желание взаимно. Мучая и себя, и его — не понять, кого сильнее — срывающимся голосом выдавить: «Скажи…» и услышать, как помилование, как весть о победе, краткое, на выдохе: «Хочу тебя! Пожалуйста…». И тут же отпустить на волю беснующихся демонов и наконец-то, боже, наконец-то ворваться в это такое вожделенное, такое необходимое, такое единственное в мире тело. Поймать губами стон, который он не может сдержать, и замереть, потому что предвкушение счастья лучше самого счастья. Но, ощутив, как он сам нетерпеливо пытается двигаться и насаживаться глубже и сильнее, сорваться со всех рельс и броситься в пропасть.
— Слушай, а мы вообще выйдем куда-нибудь из этого номера, или ты все три дня предполагаешь продержать меня тут в заточении? — усмехается Антон, с аппетитом уплетая принесенный горничной легкий завтрак.
Мартен, устроившись в кресле напротив, неторопливо отпивает горячий кофе, чтобы дать себе время придумать более-менее правдоподобный ответ, но ничего стоящего в голову не лезет.
— А зачем? — наконец спрашивает он. — Что там интересного?
— Ты шутишь? — голос Антона буквально-таки пышет возмущением. — Это же Париж, в конце концов! А я до сих пор как-то ни разу тут и не был! Эйфелева башня, Сена, Лувр, все дела…
Мартен пристально глядит на него поверх кружки и с пугающей ясностью понимает, что он все-таки — абсолютный и неисправимый эгоист, и сейчас ему совершенно наплевать, чего хочет Антон. Да, он попросту не даст ему выйти отсюда ни на миг. Если понадобится, привяжет его к кровати, и вовсе не для дополнительной остроты в сексе. Он просто не может позволить, чтобы хотя бы единое мгновение Антон смотрел не на него, думал не о нем, жил не им, дышал не им. Каждую секундочку из оставшихся ему он хочет быть центром жизни для Антона. И он думает, что и на это он тоже имеет право.
Улыбка выходит очень естественной — легкой и самую малость виноватой:
— Я бы с удовольствием, но у меня страшная аллергия на пыльцу платанов.
Даже не пытаясь сдерживать стоны — а зачем теперь-то?! — Мартен думает, что Антон, вопреки своему полушутливому обещанию, никогда не был таким ласковым и нежным. Он обращается с ним так, словно тот девственница в первую брачную ночь, и Мартену, возможно, и хотелось бы подтолкнуть его к более активным действиям, но отчего-то все человеческие слова вылетели из головы. Осталось только щемящее, словно пронизанное последним осенним лучом, удовольствие, растекающееся по нервам и дурманящее сознание. Он даже не пытается подаваться навстречу, двигаться сам, как-то откликаться на происходящее. Он просто смотрит на капельку, стекающую по виску Антона, и пытается угадать, когда она беспомощно сорвется вниз. У него с ней много общего, думается ему.
У них осталось сорок девять часов…
— А давай следующей весной поедем отдыхать в другое место, — неожиданно предлагает Антон, сидя на подоконнике, грызя яблоко, и весело болтая ногой.
Мартен сглатывает, изо всех сил стискивая зубы.
Следующей весной. Следующей… Ты-то, Антон, наверно, поедешь…
Он безумно рад, что в плотных сумерках выражение лица разглядеть невозможно. Приходит запоздалая мысль, что он таки продешевил. Нужно было просить у Тома солнечное затмение на все три дня. Чтобы не нужно было бояться внимательных антоновых взглядов, бояться, что в какой-то миг не хватит сил держать эту маску, и тогда Антон в ужасе отшатнется. Ибо не может быть у живого человека таких мертвых глаз.
— Зачем? — спрашивает он просто для того, чтобы прервать явно затянувшуюся паузу. — Тебе на Мальдивах больше не нравится?
— Нет, почему… Очень нравится! Я с ними уже сроднился как-то, — даже не видя в темноте его лица, Мартен чувствует, что он улыбается. — Но ведь хочется же посмотреть и что-то другое, правда? В мире же столько всего интересного, и надо успеть в нашей скоротечной жизни увидеть как можно больше. Ведь так?
— Конечно, — тихо шепчет Мартен, не отрывая взгляд от линии пересечения стены и потолка.
— Давай сделаем так... — Антон доедает яблоко и кидает огрызок в стоящий на столе пакет от картофеля фри. — Черт, не попал… Видишь, как вредно тренировки пропускать, это все ты! И как я Крючкову все это объясню… — вздыхает он сокрушенно. — Так вот. Давай, если Глобус выиграешь ты, поедем туда же, выиграю я — выберем другой остров, как тебе?
Мартен немедленно находит самое уязвимое место в этом чудном плане:
— А если выиграет кто-то третий?
— Еще чего! — в голосе Антона слышится самое настоящее возмущение. — Какой еще третий?! Откуда он возьмется, а главное, с какого перепугу мы ему это позволим?! Нет уж, если вдруг мы оба настолько расслабимся, что своими руками отдадим Глобус какому-то левому мужику, то, значит, мы сезон провалили и какой нам тогда нахрен отпуск. Логично?!
— Более чем.
— А значит, эта жуткая угроза лишения отпуска станет дополнительным стимулом, чтобы взять Глобус. А потом уже и решать, где именно мы будем греться на солнышке и глядеть на пальмы.