— Но ты можешь сделать для него гораздо больше, — продолжает она настойчиво. — Ты можешь спасти его от того, что ему уготовано, и вытащить его оттуда, где он сейчас.
Вот оно… То, о чем он и думать боялся, то, мысли о чем упорно выжигал.
— А… где он?
«Нет, пожалуйста, не отвечай, я не хочу этого слышать, не хочу, пожалуйста», — беззвучно кричит он.
— Не бойся, не отвечу, ты этого не услышишь, — без труда читает она его мысли. — Я не буду этого произносить. Ведь это и не нужно, правда, мой мальчик?
От ее теплой и печальной улыбки становится только хуже. Он — трус, жалкий трус, и она это прекрасно видит. И жалеет его. Лучше бы облила грязью, честное слово.
— Ему там… плохо? — он сам не понимает, почему продолжает спрашивать, хотя каждым словом режет себя хуже самого свежезаточенного ножа. Но не спросить — не может.
Она молчит. Долго. И тяжело.
— Я, наверно, не буду на это отвечать, Антон, — наконец размыкает она губы.
— Я даже так ни разу и не сказал, что люблю его, — слышит он себя словно со стороны и едва не смеется при мысли, что, наверно, еще никто не произносил впервые в жизни слова о любви в настолько фантасмагоричной обстановке. Он везунчик, как ни крути!
— Он знает, поверь мне! Он всё знал, когда в тот последний день заключил последнюю сделку.
— Какую еще сделку? — еле выговаривает он.
— Я кое о чем еще не сказала. В тот день, во время последнего звонка ему было сделано последнее предложение, самое главное.
«Нет, не продолжай», — хочется крикнуть Антону. Он не понимает, почему он больше не хочет ничего знать, и почему вдруг стало так холодно. Но он молчит, и все, что ему остается, это напряженно слушать ее ровный голос:
— Это противоречило всем условиям их первоначальной сделки, но в тот день ему был дан еще один выбор: кому уйти. Тебе или ему, — вонзает она последний нож в его сердце.
Он без сил закрывает глаза, не понимая, почему он до сих пор еще жив.
— Знаешь, он ни капли не сомневался, ни единого мгновения…
— Я не хочу этого знать, — он вновь сползает вниз, зажимает уши и начинает мерно раскачиваться взад и вперед, — пожалуйста, я больше не хочу ничего знать. Уйди, просто уйди…
Он чувствует, что у него начинается форменная истерика, и понятия не имеет, как ее остановить. Но она, ни колеблясь ни секунды, отвешивает ему отменную оплеуху, которая заставляет его изумленно распахнуть глаза, а затем играючи, словно пушинку, вздергивает его на ноги.
— Слушай сюда, мальчик, — ее лицо вдруг оказывается близко-близко, а глаза, кажется, заслоняют собой весь мир, — возьми себя в руки, в конце концов, и покажи мне, что ты мужик, а не сопливая никчемная тряпка.
От этих слов он моментально проясняется сознание, закипает кровь и яростно сжимаются зубы.
— Ну вот, — удовлетворенно тянет она и, наконец, отпускает его рубашку, — пришел в себя. А теперь слушай и запоминай, Антон, — мое время выходит, и больше я не приду. В тот момент, выбрав тебя, он сделал главное: он дал всем шанс. И прежде всего, самому себе. Он поступил как свободный человек, а значит, впервые, он повернулся к нам. И именно поэтому я сейчас разговариваю с тобой. И именно поэтому ты еще можешь спасти его. Слышишь, Антон, только ты. Потому что именно ради тебя он отдал свою жизнь.
— Но как?! Как, мать твою? Я все готов сделать, но я не знаю, что именно!
Она грустно улыбается и делает шаг назад. А потом еще один. И еще.
— Прощай, Антон, — доносит ветер шелест ее голоса. — Мне пора. Прощай…
— Ты не ответила, как? — кричит он, срывая голосовые связки. Он пытается бежать за ней, но не может сдвинуться с места. — Как?!
— Ты сам это поймешь, — уже не голос, а эхо. Эхо из тумана, которым вдруг затянуло все перед ним. — Просто докажи, что он это сделал не зря…
Туман рассеивается. Он стоит на мосту, судорожно вцепившись в перила. Перед ним царит обычная суматоха выходного дня: молодая мамаша умиленно щебечет над коляской, юная парочка увлеченно целуется на скамейке, что-то громко выясняют пожилая продавщица и старый покупатель. Все как обычно. И ничего не напоминает о прошедшем. Антону вновь кажется, что он просто сошел с ума. Что все ему примерещилось. До тех пор пока его взгляд не падает на все еще стиснутый кулак, который он с трудом разжимает.
И долго-долго смотрит на лежащую на ладони слегка потертую, темно-синюю перчатку.
Он оборачивается к озеру и смотрит вдаль. Он не знает, сколько времени он так стоит. Счастливые часов не наблюдают? Оказывается, не только они. Он снова стискивает перчатку в кулаке, стискивает так, чтобы ее не смогли отобрать, пока он жив, и шепчет:
— Я докажу, что ты это сделал не зря.
Его голос еле слышен, но он уверен: это неважно.
ОН его услышит.
И ОН будет ждать.
В конце следующего сезона Антон без проблем, с огромным преимуществом над всеми конкурентами выигрывает Большой глобус.
Он рад. О, конечно, он рад! Он улыбается и сияет. Ведь именно этого от него ждут, не так ли? Он старательно позирует на подиуме перед бесчисленными фотографами и дает бесконечные интервью журналистам из разных стран.
А вечером, наконец, разобравшись с поздравлениями, он отключает этот долбанный телефон, запирается в номере, достает бутылку водки, вынимает из бумажника спрятанную в потайной карман маленькую фотографию, ставит ее на стол, бесконечно долго смотрит, салютует бокалом и тихо произносит:
— Ну, давай отпразднуем, что ли…
А затем напивается так, как не напивался никогда.
Антону тридцать восемь.
Он ушел из спорта после трех олимпийских золотых медалей и пяти мировых чемпионств. Он женат на чудесной девушке, и у него растут две самые прекрасные в мире дочки. Марта и Ангелина. У него все хорошо.
Вот только часто мучает этот проклятый сон. Он вновь бежит на лыжах с такой родной тяжестью винтовки за спиной. Он никак не может опознать трассу: пейзаж все время меняется, то ему кажется, что это Антхольц, то Контиолахти, то Поклюка. Ему неуютно: небо слишком серое, елки слишком темные, а снег — друг, опора, поддержка! — липкий и враждебный. С каждым шагом бежать все тяжелее и тяжелее, он словно вязнет и проваливается, теряя опору. И в этот момент на изгибе трассы перед ним мелькает фигура в до боли, до жути, до холода в кончиках пальцев знакомой желто-красной майке. Он пытается ускориться, пытается догнать. Но когда это было реально? Человек перед ним все отдаляется, то исчезая, то вновь появляясь. Антон прикладывает все силы, чтобы двигаться хоть на йоту быстрее, и кажется, что ему это удается. Он уже видит приближающийся финиш, видит спину человека, который мчится все быстрее, и вдруг с ужасом осознает, что не может двигаться. Он кричит, отчаянно, срывая голос, кричит так, словно от этого зависит его жизнь, но ни единого звука не раздается в глухом, липком безмолвии. Человек впереди пересекает финишную черту и тут же скрывается в упавшей серой пелене. А Антон стоит и смотрит. И не может ничего поделать. Снова. Точь-в-точь, как тогда.
А затем он просыпается. Долго-долго, не шевелясь, смотрит в потолок, зная, что уснуть сегодня уже не удастся.
Антон больше никогда не встает на лыжи.
Антону сорок четыре.
Он падает в глубокое кресло и откидывает голову назад. Он безумно устал, потому что работал всю последнюю неделю почти без отдыха, позволяя себе всего несколько часов сна. Еще ни разу у его фонда не было такого форс-мажора. Сразу две жизненно важные операции грозили сорваться из-за того, что у их давнего и надежного спонсора — крупной нефтяной компании — совершенно неожиданно для всех поменялся председатель совета директоров. Прежний охотно жертвовал на благотворительность, новый первым делом заблокировал «всю эту дребедень». Это было словно гром среди ясного неба для всех, и смертный приговор для родителей детей, которые ждали исцеления со дня на день. Весь фонд был поставлен на уши, новые источники финансирования требовались буквально немедленно, и Антон готов был сам сдохнуть, но раздобыть их во что бы то ни стало.