Она светло улыбается в ответ, проходит в комнату и усаживается на стул напротив.
— Наверно, ждешь, что я скажу: «А ты изменился, постарел и подурнел!»?
— Что-то типа того, — кивает Антон. — Не забудь про «облысел и зубы выпали».
Анжела окидывает его критическим взглядом:
— Облысел, зубы… Растолстел еще, совсем распустился, балда, — она коротко смеется, но тут же резко обрывает сама себя: — Но ты же понимаешь, насколько все это неважно. Ты действительно изменился, Антон. Очень. Ты даже не представляешь, насколько. И не представляешь, как прекрасен ты сейчас в моих глазах.
Все, на что хватает его сил, это судорожно сглотнуть и смотреть на нее, не моргая. Потому что он понимает… Кажется, это конец. И кажется, он рад этому…
— Я слишком хорошо помню, каким ты был тогда, мой мальчик. Красивый, молодой, полный сил — и совершенно опустошенный внутри. Что там было, я даже ответить не смогу. Мрак, отчаяние, непонимание, боль, злость, гнев… И все это в таком вихре, в таком тесном сплетении, бррр… До сих пор передергивает, — она на самом деле повела плечами и сморщилась.
— А сейчас? — после долгой паузы тихо спросил он.
Эта пауза была еще более долгой. Она смотрит на него, не отводя лучащихся любовью и теплом глаз, и наконец поначалу почти незаметно, а затем все более широко и свободно улыбается:
— А сейчас я смотрю на тебя и вижу Свет. Один чистый и настоящий Свет.
Он кивает в ответ, усмехается, тяжело закрывает глаза, устало откидывается на спинку кресла и вновь надолго замолкает.
— Я давно жду, очень-очень давно, — наконец роняет он. — я очень рад, что это ты.
— Я не могла уступить эту честь никому другому, ты же понимаешь, — ее тихие, бережные слова греют и успокаивают.
И совсем не страшно. Вот ни капельки…
— А… – дыхание перехватывает, и он не сразу может продолжить: — А он? Что…?
— Я не знаю, Антон, — и он абсолютно верит ей, он знает: она не будет ему лгать.
— Я была бы рада сказать хоть что-то, но это не мне решать. Все, что я могла, все, что мог ты, мы сделали. А дальше... А дальше нужно просто сделать шаг вперед, и ты сам все узнаешь.
Он закусывает губу до боли. Что ж… Пришло время узнать. Пришло время подвести итоги. Пришло время понять, доказал ли он, что ОН сделал это не зря.
Он медленно закрывает глаза. Он вспоминает…
Свист ветра в ушах… Яростный стук сердца… Черные глазки, что издевательски хихикают с установки… Родной и надежный приклад винтовки. Высота первой ступени пьедестала. Самая приятная в мире тяжесть медали на шее…
Стерильная чистота гостиничной простыни… Хруст свежевыпеченных круассанов… Запах лилий…
Темные глаза, в которых так сложно что-либо прочесть… Горячие поцелуи, от которых горит тело, душа и, кажется, готов вспыхнуть весь мир вокруг… Переплетенные пальцы, которые так сжимаются, что потом их сложно расцепить…
Он тихо улыбается. Вот и пришел его финиш. Что ж… Он всегда любил финиши…
Он вновь бежит эту гонку
Но сегодня он понимает, это — Антхольц, его любимый Антхольц. Бежать сегодня намного легче, воздух легкий, снег плотный, а солнце так и манит за собой. И в этот момент на изгибе трассы перед ним мелькает фигура в до боли, до жути, до холода в кончиках пальцев знакомой желто-красной майке. Он пытается ускориться, пытается догнать. Но когда это было реально? Человек перед ним все отдаляется, то исчезая, то вновь появляясь. Антон прикладывает все силы, чтобы двигаться хоть на йоту быстрее, и кажется, ему это удается. Еще один толчок, еще одно усилие. И в последний миг перед тем, как пересечь финишную черту, последним, отчаянным напряжением мышц он касается его руки.
Он падает, переворачивается на спину и бессильно закрывает глаза.
Он не знает, где он, что с ним, он не знает, что будет дальше. Но он точно знает одно: сегодня он его догнал. А значит, он сделал все, что было в его силах. Дальше решать уже не ему…
В его сознание вторгаются звуки и запахи, которых, кажется, не было еще секунду назад. Которые он опознает с первого мига, но не может заставить себя в это поверить. Потому что на самом деле этого не существует. Ведь это так никогда и не случилось, оставшись смятым, растерзанным воспоминанием молодости.
Той самой молодости, когда он еще ничего не знал. Той самой молодости, когда он полагал, что жизнь впереди раскрашена исключительно в розовые тона. Той самой молодости, когда он не знал, что такое Любовь…
И именно оттуда, из той беззаботной, наивной, бьющей ключом молодости пришли к нему, как с старому другу, запах моря, принесенный порывом свежего ветра, и громкий крик чаек.
Он медленно открывает глаза.
Садится, невольно отметив, какая крупная галька на этом берегу.
И смотрит на море. Синее-синее море…
Вокруг бушует, властвует, заявляет о своих правах весна. Такая весна, какую он очень давно не видел, не ощущал, не успевал застать, год за годом умудряясь с ней разминуться. Ласковое солнце, ветер, пахнущий морем, только что проклюнувшиеся почки, свежая, изумрудная трава, маковые поляны, ромашковые поля, что-то похожее на вереск, пробивающееся сквозь прибрежную гальку, незнакомые фиолетовые цветы, трогательно цветущие шишки и море. Свежий, насыщенный запахами травы и цветов, прохладный воздух. Марево зелени на тонких ветках. Ощутимая близость дождя при чистом голубом небе. Бескрайняя золотая гладь моря.
Пробуждение природы.
Пробуждение жизни.
Конец зимы.
Новое начало.
Он смотрит до тех пор, пока не начинают слезиться глаза. Смотрит на море, растворяясь в нем и становясь его частью. Смотрит до тех пор, пока не развязывается тугой узел, где-то внутри. Смотрит до тех пор, пока не тает под натиском весны холод, которым, кажется, всегда был скован жалкий кусочек плоти в левой стороне груди. Смотрит до тех пор, пока не слышит — не слухом, нет! — всем своим существом, всей рванувшейся к теплу душой тихие шаги, приближающиеся к нему. Он не оборачивается, он не встает, он не отрывает взгляда от моря.
Он сделал все, что было в его силах. Дальше решать уже не ему.
Казнить нельзя помиловать… Слишком простая дилемма. Слишком сложная жизнь.
Он ждет, ждет, ждет своего приговора… Он знает, что, наверно, они не заслужили оправдания, но сейчас он сидит и смотрит на море. И даже если нет … Даже если нет, это море отныне навсегда с ним. И неважно, сколько продлится это «навсегда»…
Он смотрит на море бесконечно долго. Может быть, сто лет, может быть, миллион, может быть, время между двумя рождениями Вселенной, а может быть, и время после ее смерти.
Во Вселенной осталось три константы.
Он. Море. И тот, кто остановился рядом.
Вечности пролетают в разноцветном вихре, сплетаясь и торжественно кружась. Миры растворяются в алмазных переливах и рождаются в брызгах искр. Время застыло в янтарном плену тысячелетий и тянется, подобно капле смолы. Пространство сошло с ума и бьется во всполохах северного сияния.
Нет ничего. Никого. Нигде. Никогда.
Только он. Море. И тот, кто остановился рядом.
Вечность. Жизнь и смерть. Любовь и ненависть. Покаяние и осознание. Прощение и милосердие. Любовь и... Любовь.
Вечность. Миг между двумя ударами двух сердец, вдруг забившихся в одном ритме.
Эта вечность заканчивается в один момент. Момент, когда Антон вдруг чувствует, как тот, что остановился рядом, бережно укрывает его плечи старенькой курткой, и к его щеке тихо прикасаются самые родные в мире пальцы.
И Антон понимает, что пришло время прощаться с той вечностью…
Он медленно закрывает глаза.
Правой рукой он вцепляется в ткань куртки. Вцепляется так, что никакая вечность не в силах будет забрать этот, самый ценный в его жизни-нежизни приз. А неслушающимися, плохо гнущимися пальцами левой прижимает его пальцы к своей щеке. Сильнее. Крепче. Так чтобы больше никуда и никогда.
Спустя еще одну вечность Антон тянет его за руку вниз, и тот тихо опускается рядом на приветливо шуршащую гальку. Все так же не открывая глаз, он слепо приваливается к его груди, и с чувством, которому нет названия в мире людей — настолько оно всепоглощающе, ликующе и безбрежно, — слышит стук самого родного в мире сердца. И уже переставая осознавать, существует он или от него осталась всего лишь тень, он чувствует, как к его виску бережно прикасаются самые родные в мире губы.