— Браво, храбрец! — произнес нежный голосок, из-под шелкового балдахина кровати раздалось хлопанье в ладоши. — Браво! — и на фоне оконного проема обрисовалась тонкая девичья фигурка.
Выпустив бьющуюся в конвульсиях змеюку, я напрягся: в этом доме вора вряд ли ожидает что-нибудь хорошее…
Ах, судьба моя прихотливая, как же я ошибался!
До рассвета проговорили мы, забыв обо всем. Умирать буду — эту ноченьку вспомню!.. А ярче всего — глаза девичьи, точно звезды: как взглянул в них раз — утонул навсегда, и не выбраться мне из того омута, не спастись…
Утром, чуть рассвело, хмельной, ошалевший, выскользнул я из чужого дома. Милая моя сторожей приструнила — ласковыми котятами легли мне под ноги страшные звери, а тяжелые замки сами с ворот упали. Никто не видал, как расставались мы.
— Знаю, чужой я тебе: всего несколько часов минуло, как первый раз свиделись, но сердце мое навек пропало! Не жить мне без тебя! Что ответишь, если сватов зашлю? — спросил я напоследок.
— Посвататься-то легко. Многие судьбу пытали, — сказала девица. — Но пращур мой давным-давно наложил заклятие: тот сердечным другом девушке из рода станет, кто ночнуху вокруг пальца обведет и змеиного стража одолеет. С этим ты справился. Но есть и еще условия… Ты узнаешь их, как придет время. Люб ты мне. Но стану ли твоей — то тебе решать! — и как ни пытал я, ничего больше не сказала. Видно, не время.
И побрел я, оглушенный внезапной любовью, по тихим улицам. В голове — пусто, за спиной — точно крылья выросли! Обратной дороги не помню — как земляков своих отыскал на постоялом дворе, как домой добирался…
Дома легче не стало: только о ней, о милой своей и думаю, только ее перед глазами вижу, а в груди — так ноет! Так ноет!..
Буглюм-ворожей приходил, свой товар забрал — тот сосудец стеклянный, что я для него умыкнул. Довольный ушел, остаток денег, как уговорено было, отсыпал — даже не покривился. А мне — все равно!
Родные ходят вокруг, перешептываются меж собой… Жалеют!
Девки да молодки на улице подмигивают, а какие и откровенно в гости зазывают… Тоска!
Зашел как-то в кабачок к Скрупу. Посидели, поговорили, выпили… А только хмель не берет меня. Не лечит-то душу хмель!
Женушка его, Мыфиля, из-за стойки вывернулась, прислушалась, поохала, да и говорит: мол, Буглюмка в столицу уезжает, жениться. Все у него уж сговорено с невестиной родней.
— Вот те раз! — попытался я удивиться.
— Конечно! — смеется Мыфиля. — В той стекляшке, что ты спер, оказывается, ее сердце было. Глядишь, теперь его ласковее примут, чем в прошлый раз. Просись к нему в товарищи: вот и свою зазнобушку увидишь, а там… Если так не отдадут, то… Может, и не случалось Скрумлям до сей поры себе жен воровать, так ты — первым будешь!
Тем же вечером я уже мчался в столицу. Вперед жениха и его челяди летел, охаживая коня плетью, торопя отстающих и сетуя сквозь зубы, что так медленно ползут под копытами версты. Ох, и долгой же мне показалась дорога!
Лучше б она длилась вечно…
Отчего не сгинул я, сраженный рукою ночного татя? Не пропал, растерзанный хищными зверями?.. Почему конь мой не споткнулся? — сломал бы я себе шею, вылетев из седла, — и пусть бы вороны клевали мертвые глаза мои! Зато не увидел бы возлюбленную свою в подвенечных одеждах, ведомую в храм другим!
Именно она оказалась предназначенной Буглюму. Этому жалкому червю! Она, а не какая другая из сестриц!
Родственники милой лишь одно испытание рыжему женишку устроили: дескать, если съест он сердце невесты, что в сосуде хранилось, мною же украденном, так она по гроб его будет. Лис алый светящийся комочек слопал мигом — и не подавился! — родня только успела переглянуться между собой.
Странно так переглянулись, родственнички-то: довольно, да с какой-то усмешечкой тайной…
Да только мне не до чужих взглядов было, как понял чудовищную ошибку свою! Бешеная злоба тьмой застлала глаза, когда узнал я правду. Не помню, где взял оружие… Не помню, как схватили и били…
…Любимая, чем же прогневили мы Господа?.. Где милосердие ваше, Небеса? Как жить, как дышать? — ведь ты и жизнь моя, и мое дыхание!..
…Очнулся от холода: подземелье — мрак, сырость, цепи.