— Еще чего, — Лариска фыркнула. — Меня это теперь не интересует, потому что я взрослая и балерина. А балерины с козами не водятся.
— Солонка — дракон! — я размахнулась, чтобы треснуть Лариске как следует, но промазала. Бумажная стопка выскользнула из ладони, резинка лопнула, и тетрадные листики, нарезанные неровными квадратами, полетели в грязь. — Дракон! Солонка — дракон!
— Коза! Обыкновенная. С рогами! — дразнилась Лариска, пританцовывая.
— Дракон он! А ты — дура! — Мишка, о котором все позабыли, вдруг накинулся на Лариску с кулаками.
— Коза! М-ме-е-е! А вы тили-тили-тесто — жених и невеста! — Лариска отпрыгнула в сторону и помчалась прочь.
Она бежала вприпрыжку. Мне хотелось кинуться вслед. Догнать ее. Толкнуть так, чтобы Лариска шлепнулась, чтобы шапка вместе с пришитой короной и моей-бабушкиной фатой свалилась в лужу, а желтое Ларискино пальто превратилось в половую тряпку. Я ее ненавидела, эту Лариску, потому что она врала! Солонка — дракон! И я почти сорвалась с места, но тут откуда-то появились бабушка и папа с чемоданами, а мама взяла меня за руку, и мы пошли на трамвай.
— Возвращайся! — Мишка догнал нас, когда мы уже садились на трамвай. Я плющила о стекло нос и смотрела, как Мишка бежит вслед, машет рукой и кричит: «Воз-вра-щай-ся-а-а-а»!
Холодный. Стылый. Гремучий.
Удивительно, почему в детстве они прикидываются сказочными каретами, а потом становятся просто трамваями.
И Пролетарская — такая крошечная: за пять минут можно пройти пешком ее всю — от некрашеного забора Капитоновых до самого молочного. А рядом с молочным раньше росла ветла, чуть дальше была булочная, а сейчас там скучные гаражи.
— Шуликины давно здесь не живут. Помнишь Шуликиных? Да нет… Где тебе. Вы когда уехали, тебе же пять было?
— Шесть, — от бабушки пахнет свечками и валерьянкой. Достаю конфеты, апельсины, два батона колбасы. — Девочку помню. Лариса или Марина. В казаков-разбойников с ней играли и в принцесс.
— Может и шесть… Это ж сколько лет назад вы уехали?
Двадцать… Двадцать на триста шестьдесят пять, не считая високосных. «Нечего ребенку в этой провинции делать. Лучше пусть мама сама приедет, заодно отдохнет, отоварится», — отец сердился, когда заходил разговор о том, чтобы отправить меня на каникулы к бабушке. Даже позавчера, когда я складывала подарки в дорожную сумку, он хмурился, нарочито громко вздыхал и сетовал на бессмысленность поездки. «Па. Ну, на пару деньков. Бабка больная совсем. Столько не виделись», — я наливала ему чаю, смотрела, как он совсем по-деревенски обмакивает рафинадный кубик в темно-золотистый кипяток…
— А Завадские все здесь. Мишка Завадский — дружок твой, помнишь? Чудной он. Ненормальный маненько. Вроде молодой, а ни друзей, ни гулянок. Слова клещами не вытянешь, прямо сыч. Вроде как сторожем на хлебзаводе работает.
«Воз-вра-щай-ся-а-а-а!» — трамвайные рельсы блестят, как драконья чешуя. Сердце ухнуло и запрыгало, будто через скакалку — «тай-тай, вы-ле-тай».
— Может, и загляну к Завадским. Дом у них такой, с высоким крыльцом, зеленой крышей?
— Где та крыша, — качает седыми косицами бабушка.
Почему это Мишкино крыльцо всегда казалось мне таким бесконечным… «На златом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник…»
Худой небритый мужик в бушлате сидит на нижней ступеньке. Мужик, похожий на гигантскую картофелину, забытую в земле, а зимой вдруг выбравшуюся на свет божий. Глаза у мужика синие, веселые. Губы обветренные. На босых ногах черные калоши, а на голове шапка. Шапка странная, похожая на летный шлем — с ушами и очками на брезентовой макушке. Мужик грызет семечки, сплевывая шелуху в кулак.
— Мишка… — слышу в собственном голосе недоверие, испуг и немного брезгливость. И ничего не могу поделать.
— А? — Поднимает он глаза… — Ну, я Мишка. Чего тебе?
— Кузнецова я. Ольга Кузнецова, — хочется уйти, но Мишка поднимается со ступеньки, делает ко мне шаг и присматривается внимательно, щурясь. — Помнишь, мы еще в детстве дружили. Ну?
— А как же, — хмыкает он. Делает еще один шаг, надвигаясь на меня, словно трактор. Отряхивает ладонь о ватную штанину. Шелуха сыпется на землю. — Ничего так телочка выросла — Леля Кузнецова.
— Приехала вот, — протягиваю руку и едва не отпрыгиваю, когда Мишкины влажные горячие пальцы касаются моих. — Как твоя жизнь?
— Ничо живу. Конечно, не так, как у вас в столицах. Помаленьку.