– Иногда о себе некогда думать. Многие сознательно жертвуют собой. Вон Букчин закрыл Гулаева. А Матросов? Гастелло? Талалихин? Нельзя же только о себе думать.
– Кто же о тебе подумает, если не сам?
Ипполитов долго работал инструктором, постоянно твердил курсантам, что нужно надеяться только на себя. «Нянька с вами летать не будет. Сами должны отлично пилотировать», – не раз говорил он курсантам. В конце концов Иван и для себя решил, что это главное. И лишь на фронте ему пришлось столкнуться с необходимостью взаимодействия, взаимной выручки. Он и раньше, конечно, знал о такой необходимости. Теоретически. Летать ему приходилось сравнительно мало, и применить теорию на практике оказалось не так просто. Говорят, привычка —вторая натура. И привычка к одиночным полетам давала себя знать на каждом шагу.
Я даже растерялся было, но на вопрос Ипполитова тут же ответил:
– Все. Ведущий, другие летчики. Все, кто участвует в бою.
– Много они о тебе сегодня подумали…
– Бобров-то сбил «шмита» у него в хвосте, – заметил Виктор. – А то, может, Женьке и конец был бы…
– Да дело и не в этом… – я встал, подошел к печке и продолжил: – У тебя получается так: все равно убьют, думать ни о чем не надо, учиться не надо, читать тоже… Так и живешь. Даже умываться не хочешь. Ходишь в столовую, на аэродром, летаешь, когда берут, вечером выпиваешь свои сто граммов, и доволен. Как же, еще один день прожил!
– Ну-ну, ты это брось! – обиделся Ипполитов, но я продолжал:
– Вот недавно хронику показывали. Ленинград, блокада, а там школы работают, пацаны учатся. Их артиллерия обстреливает, бомбят, есть нечего, а они учатся… В газете как-то читал: там в самое трудное время, в самый голод на заводе вечернюю школу организовали. Рабочие учиться захотели. С завода не уходили – сил не было, люди на улицах умирали от голода, а они учились. И потруднее, чем у нас, было.
Я помолчал немного, что-то вспоминая, пошарил в карманах и заговорил снова:
– Что там говорить! Вот письмо получил из дома. Если хотите, послушайте. Живут они там не очень-то хорошо. Паршиво живут. Однако работают и учатся…
Я стал читать письмо, и перед взором ярко вставала картина жизни матери, братьев.
За столом в небольшой покосившейся избушке собралась вся семья. Еще недавно многочисленная – пять сыновей! – она сейчас состояла всего из трех человек. У стола сидели мать и два младших сына – Павел и Дима. Старший, если жив, то, наверное, на оккупированной территории, под Одессой, где они все раньше жили. Еще двое учились в институтах, но перед войной были взяты в армию, и теперь оба служат в авиации – один штурманом в бомбардировочной, второй – истребитель. Писали раньше, что находятся далеко от фронта, в запасных полках. Недавно лишь написали, что на фронте, но по некоторым примерам, известным только матерям, – по денежным аттестатам, переводам, по отдельным словам в письмах – мать давно догадалась, что они в действующей армии, воюют. Что с ними будет? Идет такая война… В гражданскую воевали, куда проще было… А теперь с каждой почтой в поселок похоронки приходят…
Перед ней за столом двое младших. Они еще не доросли до боев, но, оказывается, выросли, чтобы управляться у станков. Павел работает токарем на заводе. Тяжело ему, а он еще и учится вечерами. Дима – в ремесленном. Подкормить бы их, худые, светятся.
На столе все запасы – небольшой кусок хлеба пополам с мякиной и несколько штук конфет, выменянных в ОРСе на ягоды и грибы. Хорошо хоть лес помогает. Грибы и ягоды растут, будто и нет войны. Рыбу ребята иногда приносят, если удается выбраться на рыбалку на Вятку или на Широкий Аркуль. Жаль, времени свободного у них нет. Все взрослые ушли на фронт, у станков остались старики, женщины да ребята. А план выполнять нужно…
Мать разделила хлеб, конфеты, отложив себе кусочек поменьше, налила детям по большой кружке кипятку, заваренного вместо чая поджаренной морковью.
– Ешьте.
Павел посмотрел на стол, на кусочки хлеба, проглотил слюну и спросил:
– Чего ж ты себе мало оставила?
– Мне хватит… Я тут дома как-нибудь, а вам работать.
– Да-а, – протянул Дима. – Помрешь с голоду, что мы без тебя будем делать?
Все трое принялись за свою более чем скромную трапезу. Некоторое время длилось молчание. Потом Павел вспомнил, видно, что-то веселое, улыбнулся и спросил у матери:
– Мама, чего ж ты теперь палку не берешь, чтобы хорошо ели? Помнишь, раньше, в Ананьеве, заставляла?
– Вот я сейчас палку возьму, чтобы не ели!
Но вот и последняя строчка. Письмо дочитано. Я аккуратно сложил листок, спрятал его в карман гимнастерки.
– Ну и что же тут такого? Везде сейчас плохо живут. Все для фронта, для победы, – после небольшого молчания отозвался Ипполитов.
– Как «что такого»?! Пацаны ведь голодные все время, учатся, работают… для победы, для тебя. Они там всех фронтовиков героями считают… Убьют… Разве герои о смерти думают?
– Герой!.. – процедил Ипполитов.
– Ну, не герой. Зато думаю о жизни, а не о смерти. Если бы Гулаев думал о смерти, то не сбил бы тридцать два самолета. А Кожедуб? Видел, как он над аэродромом «Хейнкеля» рубанул?
– Они тогда на пять минут опоздали прилететь, – напомнил Бургонов.
Против примеров из жизни полка Ипполитов ничего возразить не мог. Он попытался, однако, поспорить еще о жизни в тылу.