Нелегко подойти и к одной такой оборонительной «карусели». Сзади встречают пулеметы стрелков, спереди – пушки и пулеметы летчиков.
А тут сразу три «карусели». И все они касаются друг друга, вращаются навстречу одна другой…
Истребителей сопровождения не было. Видимо, их командование знало, что мы долго были над линией фронта, израсходовали горючее и боеприпасы, и теперь не рассчитывало на встречу в воздухе. Ведь следующая группа должна подойти еще не скоро.
Отсутствие фашистских истребителей облегчило задачу. Каждый из четырех летчиков мог действовать самостоятельно, не заботясь о прикрытии напарника от истребителей. Это было опасно, но другого выхода не было: гитлеровские «карусели» все время смещались в сторону плацдарма, переправы. Немцы еще надеялись прорваться туда, уничтожить эту тоненькую артерию жизни…
Нужно было рисковать. И Архипенко подал команду:
– Атаковать всем самостоятельно!
«Как же к ним подойти? – подумал я. – Снизу, на большой скорости? Сразу вплотную к „лаптю“, тогда по мне стрелять не смогут!»
Решение принято. Менять его нельзя. Это не на земле. Таков уж закон авиации. Правильный закон. Он спас не одну тысячу жизней летчиков. Основан он на таких положениях: первое решение всегда правильное, так как оно основано на всем предшествующем опыте и принимается мгновенно, почти помимо сознания летчика; даже приняв неверное решение и доводя его выполнение до конца, можно выйти победителем в самой сложной обстановке; если же менять решения, гибель неминуема.
Сейчас решение принято правильное. Но выполнение его было, пожалуй, слишком поспешным. Вместо того чтобы подойти к «Юнкерсам» с внешней стороны общей «карусели», я атаковал одного из бомбардировщиков, когда тот шел к центру, к месту переплетения всех трех оборонительных кругов. Теперь этот «лаптежник» стал щитом для моего самолета. По нему не могли стрелять ни идущие сзади «лаптежники», ни идущие на встречных курсах.
В кольце прицела быстро растет силуэт «Юнкерса». Занял все кольцо, больше, больше… Закрыл все переднее бронестекло. Отчетливо видно грязное, в подтеках отработанного масла брюхо фашиста, можно различить отдельные заклепки на нем… Вдруг бомба, подвешенная между двух неуклюже торчащих ног атакованного бомбардировщика, оторвалась, пошла вниз. Пора… Нажим гашетки. «Юнкерс» как-то неуверенно качнулся, пустил струйку дыма, клюнул носом и, охваченный пламенем, завертелся в штопоре. Щит, роль которого до этого момента выполнял сбитый бомбардировщик, исчез, в ту же секунду по «Аэрокобре» прошла очередь, выпущенная с «Юнкерса», идущего встречным курсом. На фоне монотонного гула мотора отчетливо прозвучали звонкие разрывы снарядов и сухой треск пулевых попаданий. Сильно, затрясло мотор. В кабине появились клубы дыма, а языки пламени стали «нежно», будто ласкаясь, облизывать ноги.
«Горю!.. Скорее на свою территорию!» – молнией пронеслась мысль. И тут же ее сменила другая: «Мотор еще тянет… Успею… Немец рядом!» Как раз подвернулся и новый «щит» – я пристроился ко второму «лаптежнику». И снова никто по моему самолету стрелять не мог. Боброва-то в этом вылете не было.
Все больше дыма в кабине, все длиннее языки пламени, правый глаз заливает кровь из раны на лбу. И все ближе немецкий самолет, он бросает бомбу… как и первый, на свои войска. «Пора!» – и снова сноп огня из носа самолета. Ему некуда тянуться. Он тут же исчезает в брюхе «Юнкерса». Этот вспыхнул сразу и исчез внизу. И снова после исчезновения щита «ястребок» прошивает фашистская очередь. Теперь с другой стороны…
На земле догорают четыре «лаптежника», а немцы все так же крутятся в своей «карусели», все так же пытаются прорваться к переправе или хотя бы к плацдарму. Их действия становятся непонятными. Обычно после первых же потерь гитлеровцы бросают бомбы куда попало, будь то даже собственный аэродром, и удирают.
«Еще держится самолет… Еще немного… Еще атакую – и на свою территорию», – мотор продолжал работать, тянул, а впереди вот он рядом, новый «щит» – перед носом истребителя, совсем рядом шел еще один «Юнкерс».
На этот раз фашист попался какой-то строптивый. Если первые два вражеских бомбардировщика вели себя спокойно, терпеливо ждали, когда их собьют, то этот, третий, попался с норовом, он то резко маневрировал, не давая возможности точно прицелиться, то задирал нос своего самолета, давая возможность своему стрелку обстреливать атакующий истребитель. В такие моменты я отчетливо видел, как со ствола пулемета стрелка срывались короткие, злые огоньки, а в сторону моей кабины тянулись дымные трассы пуль. В таком положении не до точного прицеливания, и я дал очередь навскидку – «Юнкерс» задрал нос, и я послал ее чуть повыше этого задранного в небо мотора. Очередь, казалось, прошла мимо, не задев ни мотор, ни фюзеляж бомбардировщика. Однако дальше началось что-то неожиданное – у «Юнкерса» отвалился кок воздушного винта, затем отвалился и сам мотор, «Юнкерс» перешел в плоский штопор. Один за другим из бомбардировщика выпрыгнули два парашютиста. Из первых двух сбитых никто не выпрыгивал, очевидно, в них экипаж погиб сразу от пуль и снарядов «Аэрокобры». А здесь сразу два парашютиста спокойно снижались под куполами своих парашютов.
Продолжать бой я уже не мог. Мотор трясло, он захлебывался, почти не тянул. Я развернулся в сторону Днестра. Перетянуть Днестр, а там уж точно свои войска… Впереди виднелись три «Аэрокобры», идущие туда же, за Днестр. Это Архипенко уводил с собой Королева и Лусто. Я видел еще, как эта тройка стала заходить на посадку на довольно большой участок целины, оставшийся нетронутым среди перепаханных вокруг полей. Я и сам хотел зайти на посадку следом за ними, но мотор «сдох», кабину заполнил настолько густой дым, что стали не видны даже приборы. Инстинктивно отдал ручку управления от себя, чтобы не потерять скорость и не свалиться в штопор, стал снижаться по прямой. Все время приходилось как бы пританцовывать на сиденье, поднимать ноги, чтобы дать им хоть немного прохлады. В языках пламени все-таки с непривычки было горячо… Наклоняясь к самой приборной доске, старался выдерживать скорость снижения не более полметра в секунду, а поступательную – не более ста пятидесяти миль в час. Так я надеялся ткнуться в землю с минимальной вертикальной и поступательной скоростью. При падении на ровное поле это могло спасти. Но кто знает, может, меня встретит обрыв оврага, которых в этих местах было достаточно, тогда – все, конец, о таком варианте я старался не думать, следил за высотой и скоростью снижения. Сбросил дверцу кабины, надеясь, что дым уйдет, но наоборот – дыму стало еще больше. Прыгать с парашютом – высота по прибору около шестидесяти метров – парашют не успеет раскрыться. Да и верить прибору нельзя. Взлетали мы в Умани, на равнине, а здесь, на границе с Бессарабией, судя по карте, встречаются довольно большие возвышенности.