Вспоминается еще и такой случай. В начале июля взамен устаревших истребителей И-15 бис, которые не с лучшей стороны проявили себя в первых боях, на вооружение стали поступать новейшие И-153, прозванные «Чайками». По силуэту этот биплан был похож на И-15 — особенно когда не убирал шасси, — но заметно превосходил его в скорости и вооружении, ничуть не уступая в маневренности. И вот, в середине июля, во время первого боевого вылета, в котором участвовали 12 новых машин, решено было устроить японцам ловушку. Я видел все собственными глазами — нашу эскадрилью подняли на прикрытие «Чаек», но поначалу мы держались позади и выше, невидимые на фоне солнца, а И-153 стали барражировать вдоль границы, выманивая на себя неприятеля. И японцы клюнули на приманку — должно быть, они приняли «Чайки» за тихоходные И-15, которые привыкли считать легкой добычей, и бросились на перехват. «Чайки» повернули назад, притворяясь, что пытаются избежать боя и спасаются бегством, а на самом деле заманивая самураев вглубь своей территории. Здесь они вдруг развернулись навстречу преследователям, резко увеличили скорость, взмыли вверх и с полупереворота стремительно атаковали врага. Японцы были застигнуты врасплох, потеряв в первые же секунды боя треть машин. На помощь им поспешила свежая группа истребителей — и угодила под удар нашей эскадрильи, которая свалилась на них сверху, со стороны солнца. Вместе с летчиками «Чаек» мы зажали хваленых японских асов так, что небу стало жарко, — наши истребители великолепно дополняли друг друга: И-16 превосходили самураев на вертикалях, а «Чайки» — на горизонталях, так что господство в воздухе теперь стало полным.
Впоследствии наши товарищи еще не раз повторяли этот прием — «Чайки» подходили к линии фронта с выпущенными шасси, чтобы больше походить на старые И-15, а когда неприятель, приняв их за легкую добычу, пытался атаковать — убирали шасси, давали форсаж и сполна использовали свое преимущество в скорости и маневренности…
Впрочем, всего этого я уже не застал. 12 июля, во время очередного боевого вылета, сразу после того, как сбил седьмой по счету японский истребитель, я сам попал под пулеметную очередь. Разрывная пуля угодила мне в правую ногу, но, к счастью, не взорвалась. Помню сильный удар, от которого стопа соскочила с педали; помню, как горючее из перебитого бензопровода хлынуло мне в лицо, заливая очки. Автоматически бросаю машину влево, уходя из-под повторного удара, отстегиваю ремни — самолет вот-вот вспыхнет, надо прыгать, иначе сгорю заживо, ведь одежда насквозь пропитана бензином. Я уже подтянулся было, чтобы перевалиться через бортик кабины, но тут вспоминаю инструктаж Митрофана Ноги — если я покину машину здесь, над пустыней, за сотню километров от родного аэродрома, мне с перебитой голенью не выжить в монгольской глуши. Нет, лучше уж сгореть, чем стать добычей волков и шакалов. Решаю тянуть домой, благо мотор пока работает. Управляя левой ногой — правая совсем не слушается, — разворачиваю машину на запад. Дышать тяжело от бензиновых паров, от потери крови начинает кружиться голова, видимости почти никакой — очки залиты горючим, все как в тумане, а снять их нельзя: бензин выест глаза. И ни в коем случае нельзя менять режим работы двигателя, чтобы не спровоцировать возгорание. Вот так и летел, каждую секунду ожидая пожара. Не помню, сколько продолжался этот полет — кажется, целую вечность. Несколько раз пытался сориентироваться, приподняв очки, но только обжег глаза. Как мне удалось практически вслепую, теряя сознание от боли и кровопотери, на последних каплях горючего все-таки дотянуть до аэродрома — сам не пойму. Друзья говорили — чудом. Мотор остановился, когда я уже заходил на посадку. Приземлился прямо на фюзеляж; меня вытащили из кабины и уложили на носилки. Потом — провал, и вот я уже на операционном столе. Глаза не открываются — заплыли от химического ожога. Слышу, хирург говорит: «В ноге пять отверстий; одна пуля застряла, остальные навылет». Потом, вытащив эту неразорвавшуюся пулю, спрашивает: «Возьмете на память?»