В одном из боев в момент тарана вражеской пушки с моей машины слетела гусеница. Танк закрутился на месте. Оставив в танке башенного стрелка Николая Мирошниченко с задачей вести огонь из пулемета по укрывшимся в щелях расчетам орудий, мы с механиком-водителем Василием Слободзяном вылезли через нижний десантный люк, чтобы устранить неисправность и надеть слетевшую гусеницу. Прикрывались от японцев пулеметным огнем, а башенный стрелок Мирошниченко умудрялся время от времени сделать по врагу и пушечный выстрел, не давая поднять головы вражеским артиллеристам. Поэтому мы со Слободзяном сумели быстро натянуть гусеницу и только сели в танк, как из-за сопки раздалось японское «банзай!»
Оказывается, разбежавшаяся японская пехота и артиллерийские расчеты пришли в себя и решили устроить «психическую» атаку на наш танк. Японцы осатанело набрасывались на машину. Ведь их учили, что наши танки вместо брони одеты в фанеру и их можно рубить клинком и колоть штыками. Но было поздно. Мотор заработал, атакующие нашли здесь не фанеру, а смерть. Подошедшие наши экипажи докончили начатое нами дело. Огневые точки японцев на Безымянном бархане перестали существовать.
Петр Егоров
летчик-истребитель
Первый бой — это самый страшный момент в жизни каждого, кому довелось воевать. Сколько бы ни говорили о храбрости и отваге, а человек всегда остается человеком: страшно впервые вот так близко посмотреть смерти в глаза. Со временем это чувство постепенно проходит. Появляются мастерство, сноровка, как во всякой работе, а вместе с ними и уверенность в себе, в том, что ты собьешь противника раньше, чем он тебя, и вернешься живым из этого боя и из следующего тоже…
Воздушные бои на Халхин-Голе — вернее, воздушные сражения — были масштабными. Одновременно участвовала вся истребительная авиация японской и нашей стороны. Сотни истребителей в воздушном пространстве, поднимаясь на высоту до 5000 метров и опускаясь до земли, бились обычно около часа. Ежедневно бывало по два-три боя. Шла борьба за господство в воздухе, борьба упорная и кровопролитная.
Когда наша эскадрилья подходила к линии фронта, бой был уже в полном разгаре. Со стороны это напоминало рой каких-то гигантских насекомых с той лишь разницей, что очень часто воздушное пространство прорезали огненные трассы — это стреляли наши И-16, имевшие по четыре пулемета «шкасс», каждый из которых давал 1600 выстрелов в минуту, а в боекомплекте каждая четвертая пуля трассирующая; снопы огня с дымом обозначали, что это стреляет японский И-97.
Наш командир капитан Кустов, имея большой опыт боев в Испании, вел эскадрилью в самый центр этого роя, где было просто страшно. Казалось, что все пули попадут непременно в твою машину. Я увидел, что один наш самолет делает переворот влево, другой — боевой разворот вправо, чтобы не столкнуться с другими, и не успел, как говорят, глазом моргнуть, как оказался один. Впереди летел вроде бы наш самолет. Но вдруг он резко развернулся, и в мою сторону полетел сноп огня с дымом. Тут я понял, что это японец, и дал очередь в его сторону. Он сделал переворот в одну сторону, я — в другую, и так, обменявшись пулеметными очередями, мы разошлись. Долго я еще носился в этом клубке, маневрируя, чтобы не попасть под прицельный огонь, и смотрел вовсю, чтобы не столкнуться с кем-нибудь.
Герой Советского Союза майор Герасимов (он был при командире полка инструктором воздушного боя), войдя в наш круг, как-то сказал: «Если вас в первых пяти боях не собьют, тогда все сами поймете. Мой вам совет: в бою не оставаться одному, а если так случится, ищи второго, чтобы в трудную минуту можно было прийти на помощь друг другу».
Искать кого-то своего я уже не пытался, так как при таком напряжении не различал, где свой, а где чужой, хотя в спокойной обстановке сразу бы узнал японский И-97, потому что он совершенно не был похож на наш И-16, который в воздухе с убранными шасси и особенно в профиль напоминал бочонок — короткий и толстый, а И-97 был длинным и тонким, мы его потом называли «худой», кроме того, у него не убирались шасси. Но при всех различиях все же я ухитрился принять японца за своего и пытался к нему пристроиться. Тут, видимо, полностью сработала поговорка: «У страха глаза велики».
В результате первого боя восемь летчиков из нашей эскадрильи к японцам не пристраивались, но после боя дорогу домой не нашли и расселись по всему тамцак-булакскому выступу. За ними были посланы опытные летчики, которые и привели их на свой аэродром. За все это никто нас не упрекнул. В известной теперь всем песне поется: «Последний бой — он трудный самый». Я бы сказал, что и первый бой самый трудный. А впрочем, легких боев не бывает…