Так начался для нашего полка «Сталинградский ад»…
Первые семь дней мы держались, отбивали атаки и сами контратаковали, хотя в роте осталось всего тридцать человек. А потом, восточнее нас, немцы сбили с позиций соседний полк, и они, соседи, отошли фактически в наш тыл, получилось полуокружение, мы держали круговую оборону. И в этот момент ко мне в роту пришел комиссар полка майор Дранник. Многие бойцы уже вооружились немецкими автоматами, но я продолжал воевать с ППШ. Немцы нас зажали с двух сторон, взводные мне говорят: «Лейтенант, надо отходить, иначе всем тут хана!», на что я ответил: «Нет! Кто отойдет без приказа, застрелю на месте!» Мы приготовились к отражению очередной атаки. С поля боя, с участка соседнего батальона, приволокли «максим» и ленты и поставили пулемет на правом фланге для ведения «фланкирующего огня». Началась очередная бомбежка, потом артобстрел, и немцы снова пошли в атаку. Вдруг пулемет на фланге затих, оказалось, что весь расчет погиб, и тогда комиссар Дранник сам лег за пулемет и повел огонь.
Немцы не могли пустить на нас свои танки, рельеф участка обороны был очень сложным, вся земля изрезана оврагами, там танки не могли пройти. Через неделю боев наш полк был полностью выбит, и когда нас отвели на переформировку, то в моей роте осталось только 14 человек. Здесь нас опять пополнили, прислали среднеазиатских нацменов и солдат после госпиталей. После этого численный состав роты стал 70 красноармейцев и командиров. Мы находились в армейском резерве, и перед началом ноябрьского наступления в роте было уже 145 человек, полный штат, в других ротах людей было меньше.
25 ноября 1942 года нас вывели из резерва 24-й армии к передовой. Мы шли из села Паньшина через балки и распадки в направлении на юго-запад. Метель «разрывала» нашу полковую колонну. Подходили к передовой под звуки канонады. Всегда, когда снова возвращаешься на передовую, была какая-то внутренняя дрожь, непонятный страх. Приказали явиться в штаб батальона, я передал роту своему политруку, младшему лейтенанту Ивлеву, опытному фронтовику, с которым мы воевали вместе еще на СЗФ. Комбат, капитан Тувов, поставил задачу — идти на хутор Вертячий. Здесь же находился наш комиссар батальона Серебрянников, молодой невысокий интеллигентный человек, носивший очки. Шли всю ночь, а утром, еще затемно, увидели брошенные старые землянки и заняли их для отдыха. В обед появился старшина с термосами и нам еще выдали сухой паек на три дня, а где-то в 16:00 всех батальонных и ротных командиров собрал у себя комполка подполковник Караваченко и отдал приказ: «Затемно захватить овраг в северной части хутора Вертячий». От этого оврага до центра хутора было километра два, и тем самым мы перекрывали немцам единственную возможность прорваться из окружения. 26 ноября в шесть часов утра мы развернулись в цепь повзводно и пошли вперед, за нашей спиной появились Т-34, а в ста метрах впереди уже горели три немецких танка. Мы прошли спокойно первые 150 метров и почти без боя взяли первую немецкую траншею, на снегу валялись еще теплые гильзы. Мы прошли еще только метров сто, как немцы открыли сильный артиллерийский, пулеметный и минометный огонь, на участке наступления 3-го взвода сразу загорелись два наших танка. До балки оставалось метров триста, мы накопились в распадке, а немцы засели на противоположном склоне балки. Немцы отходили, пытаясь контратаковать, нас все время обстреливали из пулеметов и минометов, по всей линии немецкой обороны шел ожесточенный бой. Только в такие минуты человек понимает, какое это великое счастье — залечь в снегу, хоть и под плотным огнем, но не идти в полный рост в атаку на пулеметы. К одиннадцати часам вечера соседние батальоны смогли продвинуться на двести метров впереди нас, а мы по-прежнему лежали на снегу. Стоял тридцапятиградусный мороз. В час тридцать ночи началась артподготовка, ударили залпы «катюш», и под прикрытием артогня мы смогли продвинуться еще на сто метров. Около полудня снова заговорила наша артиллерия, вперед пошли танки, и мы смогли ворваться на хутор, дома в котором были полностью разрушены. Услышал свист снаряда… А очнулся уже в госпитале, с тяжелой контузией, ничего не слышу. Подошел наш санбатовский хирург, мой земляк, киевлянин Исаак Харитонович Степанский, и я поверил, что все обойдется на этот раз. Только 5 января 1943 года я вновь вернулся в свою роту.