Издатель понимал, что его загнали в угол. Его переполняла ненависть к этому человеку.
— Не торопитесь, мистер Темпл, — сказал он. — Нам есть что обсудить. Не хотите ли кофе?
Через десять минут переговоров — Темпл больше не дал бы ни минуты — Уолворти сдался.
— Я пришлю вам договор по почте, — выдавил из себя он. — С вами трудно сговориться, мистер Темпл.
Сэм усмехнулся. Он покидал здание издательства «Юбилей» не триумфатором. А просто человеком, добившимся желаемого. И был уверен в том, что заключил честную сделку.
Уолворти не хотел распространяться о своем поражении, но не сомневался, что уж Темпл-то не станет держать язык за зубами. Однако он ошибался. Темпл отлично знал, как люто его коллеги умеют завидовать, и не хотел их провоцировать. Тем не менее, за несколько часов новости расползлись, а потом и разлетелись по всему издательскому миру. Источником их была секретарша, у которой глаза на лоб лезли, пока она печатала ноль за нолем в договоре. Сначала она шепнула об этом за кофе, известие передали первому же посетителю, внештатному редактору, а тот в свою очередь донес его до своего клуба и вывалил на бильярдный стол. Тут уж новость попала в открытый доступ, и день еще не успел закончиться, а лондонская вечерняя газета разнесла сенсацию по всему городу, при том, что ни Уолворти, ни Темпл не проронили ни слова о сделке.
В своей кухне в Пимлико новость прочитала миссис Люси Дрейфус. И новость ее не порадовала. Она не увидела в ней ничего хорошего. Наоборот, сочла еще одним источником зависти и злобы для тех, кто преследовал ее мужа, да и те, кто ему в душе сочувствовал, теперь могли пересмотреть свое отношение. Она сунула газету в ящик комода в тщетной надежде на то, что новость удастся скрыть от детей.
Не вижу смысла ждать, когда пришлют договор. Я принял решение изложить свою часть истории, и оно не зависит от условий, гонорара или потиражных. К тому же мне не терпится приняться за работу. Чуть ли не с трепетом. Это будет как путешествие в неведанное. Да и просто будет чем заняться.
Поскольку на этих страницах я пытаюсь обрести свое имя, начну с того, как меня крестили. Я понимаю, это не то, чего хотят издатели. Они не смогут понять, и с полным на то основанием, какая связь между моим крещением и событиями, из-за которых я предстал перед судом. Но для меня эта связь существенна. Мое крещение и есть источник тех ярлыков, в которых я на этих страницах пытаюсь разобраться. Если хотят, пусть их пролистают или же прочитают, терпеливо дожидаясь, когда я доберусь до суда, до сути дела. Поскольку их она, суть, и интересует. Меня же интересует моя душа. Так что потерпите.
В свое время я прочитал множество автобиографий. Когда-то это был мой излюбленный жанр. Меня завораживали не изложенные факты, но то, что есть в мире люди, которые готовы обозначить себя при помощи пера и бумаги, более того, они предполагают, что кому-то это будет интересно читать. Автобиография — это признание. Более того, это дерзкий поступок. Первое мне необходимо, а если одно влечет за собой и другое, я извиняться не буду. Пишу я или нет, я по натуре человек дерзкий. Об этом вы могли узнать из журналов. И теперь я благодарю Господа за это, поскольку в таком гадюшнике без дерзости не продержаться. Она — средство выживания. Но я отвлекся. Я писал о своем крещении. Я его не помню. Из прочитанного я знаю: многие писатели утверждают, что помнят все. Подозреваю, что лгут. Рождения, крестины, первые слова, всяческие детские перлы узнаются по чужим рассказам или же увидены взглядом, обращенным в прошлое. Что уже по природе своей ложь, поскольку все события, описанные так, как они видятся из настоящего, далеки от истины. На них напущен туман благоприобретенной мудрости. Так что я буду с вами честен. Как меня крестили, рассказывала мне мать. Это ее точка зрения, поскольку мой взгляд наверняка был затуманен святой водой. Но в чьем видении ни предстало бы мое крещение, оно бесспорно было первой ложью в моей жизни. Через несколько лет через тот же обман прошел мой брат Мэтью. Но эта ложь была не наших рук делом. Она была нам навязана, и ни Мэтью, ни я за нее не ответственны. Это была ложь, потому что мы евреи, а порядочных евреев не крестят.
Но в юные годы меня это не беспокоило. Я не знал, что я еврей. Порой мы ходили в церковь en famille[6], отмечали, как и наши соседи, Рождество и Пасху. Но как-то в школе я случайно сломал карандаш одного мальчика, и тот, набросившись на меня с безудержной яростью десятилетки, назвал меня вонючим евреем. Я не понял его, но еще меньше понял, откуда в душе такая боль. Я не мог осознать, откуда эти слезы, подступившие к глазам, отчего живот скрутила обида, и я со страхом и трепетом заподозрил, что, наверное, я и в самом деле еврей. Родителям я о случившемся не рассказал — боялся, что они подтвердят мои догадки. Я хотел быть как все, не хотел становиться мишенью для оскорблений. Поэтому долгие годы я был тайным евреем, хотя со временем и понял, что неважно, кого я из себя изображаю — еврей ли я, решает тот, кто на меня смотрит. И суд надо мной только убедил меня в этом. Но я был оскорблен тем, что родители навесили на меня эту ложь, и только много лет спустя я начал их понимать и смог простить.