Если бы только маме в тот день не захотелось молока, моим дедушкам и бабушкам удалось бы выжить. Или не удалось бы. Они могли, конечно, по прихоти истории, родиться в Австрии и в таком случае оказались бы вторыми в очереди на Аушвиц. Но поскольку жили они во Франции, времени им было отпущено чуть больше, чем их соплеменникам в Голландии, Румынии, Польше, Венгрии или Чехии.
Но в конце концов разницы не оказалось никакой. Все встали в многоязыкую очередь растерянных, озлобленных, тщетно молящихся людей. Все. Молоко там или не молоко было тому виной.
Моих родителей до самой смерти мучили призраки их сиротского детства. О своей семейной тайне они говорили редко. Умерли они три года назад, друг за другом, с разницей в месяц, словно бремя тайны, даже в смерти было слишком тяжкой ношей для одного. К счастью, скончались они до моих неприятностей. Если бы они дожили, если бы стали свидетелями моих бед, они бы этого не вынесли. Поскольку из-за положения, в которое я попал, ложь раскрылась, оказалось, что годы их добровольного отречения были напрасны, все их усилия бессмысленны. Я любил их, любил обоих, однако, должен признаться, мне в некоторой степени стало покойнее, когда они умерли. Оплакивая их, горюя по ним, я не мог сдержать вздох облегчения, ведь они наконец были избавлены от жизни, в которой им приходилось что-то скрывать и идти на тягостный обман.
В детстве я и не догадывался обо всех этих увертках. Моим родителям повезло с опекунами. Беженцев тогда высадили на побережье в Кенте, и остаток жизни они провели в этом графстве. Осели там. Их не разлучили, они продолжали расти вместе, под присмотром доброго деревенского учителя Джона Перси и его жены Элейн — те сами были бездетные, хотя с утра до ночи и занимались детьми. Мистер Перси был директором деревенской школы, они жили в самом здании школы в деревушке неподалеку от Кентербери. В округе евреев было совсем мало: в городах с кафедральными соборами никогда не привечают евреев, и до ближайшей синагоги, если вдруг кому-то она и понадобилась, было километров сорок. Деревенская церковь в нескольких шагах от школы, на той же улице, была куда менее приметным местом, там-то мои родители и обвенчались, там и крестили меня и Мэтью.
Я с супругами Перси знаком не был. Они оба умерли до моего рождения. Но родители рассказывали о них постоянно. Их воспоминания были компенсацией за неукоснительное молчание о своих настоящих родителях, которого они никогда не нарушали. Перси воспитывали их как родных детей, оба учились в той же деревенской школе, при которой жили. В восемнадцать лет отца отправили в учительский колледж в Кентербери, а маму — в школу домоводства. Отучившись, они постепенно взяли всю школьную нагрузку супругов Перси на себя, а когда те вышли на пенсию, ухаживали за ними. Перси умерли через несколько лет, но перед смертью попросили моих родителей взять школу на себя, так что отец и мать до конца жизни оставались в этой деревне. А потом местный викарий похоронил их при церкви, на их могиле надгробие с Иисусом — последнее подтверждение той лжи, в которой они жили.
Теперь, когда я сижу в камере, у меня при мысли об этом сжимается сердце. Они покоятся там, где слышны колокола Кентерберийского собора, за миллионы миль от тех печей, которые стали могилами их родителей. Но я понимаю их, и, поскольку их путем, путем скитальцев, я не пойду, я их прощаю. Но я в отличие от них могу позволить себе помнить о своих отце и матери, поэтому я иногда возил своих детей в тот дом при школе, где провел такое счастливое детство. И да, мы ходили к ним на могилу, на церковное кладбище, и дети не спрашивали, почему дедушку с бабушкой охраняет Иисус. Потому что они тоже никогда не бывали в синагоге, и, хотя и знают про печи, даже не подозревают, что имеют прямое отношение к их семье. Но я клянусь, если когда-нибудь моя невиновность будет доказана и я снова стану свободным человеком, я расскажу им о том, что и Дранси, и товарняки, и многоязычные очереди, и печи — это всё их наследие, наследие семьи.