— Согласен, — сказал он. — Но пусть вам не снится свобода. Пусть лучше вам снится ваше заключение, потому что, я думаю, вы скоро пробудитесь.
Когда он ушел, я снова взялся за перо. Но, сколько я ни старался, найти слов, чтобы описать ожидание, я не мог. Я сидел и смотрел в рукопись, вскоре заснул, и мне приснился сон. Не о свободе, а, как и советовал Сэм, о моей камере и о решетке на окне. И это был кошмарный сон.
Шли дни, и каждый день я отжимался, делал наклоны, ел в одиночестве и ждал. И вот однажды утром я проснулся, точно зная, какое сегодня число. Двадцать первое мая. Не знаю, как я это понял. Я почти не замечал смены времен года, тем более не следил за датами. Эта мысль поутру меня озадачила, у меня так и звенело в ушах — двадцать первое мая, и я догадался, что по каким-то причинам это знаменательный день. Я чувствовал, что что-то произойдет. Чувствовал всем существом. Пальцами ног, когда делал наклоны, плечами, когда отжимался. В то утро я торопился поскорее закончить зарядку. Хотел переделать дела до того, как то, что случится, станет известно. Так же торопливо я разделался с завтраком и, когда поднос унесли, сел и стал ждать. Но ничего ускорить я своим ожиданием не мог. Двадцать первое мая, повторял я себе, сам не зная почему. Я пытался читать, но не мог сосредоточиться. Я устал, но боялся закрыть глаза — а вдруг я засну и пропущу то, что должно случиться? Я встал на койку и заглянул в зарешеченное окно. Может, рассчитывал увидеть, что начался пожар или бунт, что-то, что сделало бы этот день памятным. Ничего такого я не увидел, но дата накрепко засела в мыслях.
Я снова сел на койку, попробовал почитать. Уши мои ловили каждый звук, но стояла оглушительная тишина. И вдруг я услышал шаги в коридоре и понял, что они замрут у двери в мою камеру. Это были тяжелые шаги охранника, но рядом слышались другие, не такие ритмичные и легче — кто-то шел не в ботинках, а в туфлях. Затаив дыхание, я смотрел, как открывается дверь в камеру. Я увидел ботинки и черные брюки охранника, поднял глаза, увидел его суровое лицо: он придерживал дверь для начальника тюрьмы. Начальник иногда ко мне захаживал, но обычно вечером, перед отбоем. Так я понял, что это необычный визит, и он случился двадцать первого мая. Я слышал, как колотится мое сердце. Он кивнул охраннику, тот вышел, и я, дрожа всем телом, встал. И увидел, как лицо начальника тюрьмы расплылось в улыбке.
— Хорошие новости, — сказал он. — Утром мне сообщили, что министр внутренних дел дал согласие на апелляцию.
Мне хотелось обнять его. Мне хотелось обнять весь мир. Он протянул мне руку и, когда я протянул свою, крепко ее пожал.
— Я счастлив так же, как, должно быть, счастливы вы, — сказал он. — И желаю вам самого лучшего! — Он пошел к двери. — Постарайтесь запастись терпением, — посоветовал он.
— Я так долго ждал, — ответил я. — Я научился быть терпеливым.
В тот день у меня было три посетителя. Люси, Мэтью и Ребекка. С Ребеккой я виделся прежде лишь однажды, когда она приходила расспрашивать меня о суде. А теперь я впервые увидел ее с Мэтью, и они как пара мне понравились.
— Начальник тюрьмы все мне рассказал, — сообщил я, едва их увидел.
Мы обнялись. Слов мы подобрать не могли. Их мы все растратили за время тоскливого ожидания.
Мы сидели не у меня в камере, а в комнате для свиданий. Это предложил начальник тюрьмы. Я сразу понял, что другие заключенные знают о счастливых переменах в моей судьбе: они глядели на меня с еще большими подозрением и завистью. Один из них прошел мимо нашего стола.
— Умеют ваши дела обделывать, — прошипел он.
Я улыбнулся ему, а он аж побагровел от ярости.
Мы сидели друг напротив друга и держались за руки, а потом я наконец осмелился спросить, когда начнется повторное слушание.
— На подготовку уйдет около месяца, — сказала Ребекка. — Назначат дату, вызовут в суд всех свидетелей, которые давали показания против вас.
— А как же Эклз? — спросил я. — Он же свидетельствовал в мою пользу.
— Для прикрытия, — ответила Ребекка. — Эклза тоже вызовут. Его — в первую очередь.
— А кого еще? — спросил я.
— Есть одна неожиданная фигура, — сказал Мэтью. — Старина Джон Коулман из деревни.
— Мне так не терпится допросить его, — призналась Ребекка.
Мы все рассмеялись — как дети. Смехом невинных людей, а мужчины вокруг сдавленно хихикали и исходили завистью.
Как Ребекка и предсказывала, апелляция должна была состояться через пять недель, и ждать ее было почти приятно. Я снова рискнул ходить в столовую и заметил, что сотрапезники стали ко мне куда менее дружелюбны. Они заподозрили, что я все-таки не один из них. Но во двор заниматься зарядкой я выходить не рискнул. Не хотел приковылять в зал суда искалеченным. Пока длилось ожидание, я усердно писал, и когда Сэм, который был в восторге от новостей, пришел меня навестить, он сразу понял, что слушатель мне теперь не нужен.