— Сегодня ваш экипаж дежурит.
— Додежуривает. Я уже договорился с мичманом Фабианским.
— Олег, давай лучше завтра!
— Филипп Андреевич, давайте лучше сегодня, — не уступал Ухарь. — Я так настроился. — Давлет задумался — следует ли настрой Олега считать уважительной причиной, и тот добавил: — Я пообещал пригнать завтра мопед — мотокружок откроем.
— А! — оживился начальник. — Для всех, надеюсь?
— Ну, кто захочет.
— Тогда прекрасно! — Он вынул из стола бумажку, заложил в машинку, что-то напечатал и, расписавшись, вручил Ухарю. — Документ! Первое увольнение! Робу не снимать! Надо бы парадную, но... Сейчас Рая за обедом поедет — беги!
— Спасибо!
Олег отдал честь у вышел.
— И я рад, что остаешься! — сказал я, улыбаясь.
— Твоя агитация! — заметил Олег, сдвигая мне пилотку на глаза и тут же поправляя ее.
— Это хорошо! А Рэкс?
— Тоже остается.
— Это плохо!
— Это нормально! Надо следить, чтобы трещина не расширялась, помнишь? Ну, бывай! — Он полукозырнул мне, сбежал по трапу и легкой рысцой вынесся на берег.
Проводив Олега до кустов, я перевел взгляд на травинку, брошенную им, которая, не намокая, так и лежала на воде, как на пленке. Под ней, в тени дебаркадера, повисла стайка мальков, мягко подсвеченная снизу растворенным в воде солнцем. С другой стороны о борт терлись бревна, с ласковой надоедливостью, как, наверно, трутся китята о свою китиху, если у них это водится. Низко над мачтой ретранслятора прошел на посадку «окурок», как называли мы Як-40. Чуть выше на одном уровне плыли редкие плоские облака — воздушные льдины. Откуда-то от них падали на меня все звуки лагеря, полуспрятавшегося за кустами и деревьями.
Лишь берег был открыт.
В правой бухте кружил катер Григория Ивановича, очищая дно от топляков, которые обнаруживал и цеплял ему Ринчин, в желтом водолазном костюме и с аквалангом. Юнги на двух спаренных шлюпках помогали им буксировать выуженные коряги к берегу, где их подхватывал тросом бульдозер.
В глубине левой бухты, в самом первобытном углу «Ермака», трещала бензопила, и мои аборигены таскали оттуда сучья и коротыши на чистую площадку у «Крокодила», где возводил из них пирамиду наш взводный Мальчик Билл, как прозвал нашего Юру Задолю Филипп Андреевич, и кличка сразу прилипла. Давлет, по-моему, знал какой-то секрет прозвищ, он уже окрестил пол-лагеря, и все удачно, только я оставался ему не по зубам. Сначала мне это льстило, что вот, мол, я какой хороший, что даже не обзовешь меня никак, но потом вдруг сообразил, что наоборот — я хуже всякого, ни рыба ни мясо, раз во мне нет даже зацепки для прозвища! Плитка шоколада, обещанная в награду, и та не помогала! Я уж и сам перебрал сотню вариантов — нету, хоть тресни!
Обогнув кусты, от плаца, где варяги с мичманом Кротовым готовились к поднятию мачты, примчался Сирдар, в плавках. Тормознув у мостика, он крикнул, по старой злой памяти не желая иметь со мной никакого дела:
— Филипп Андреевич!
— Пусть не орет, а обратится по форме, — не отрываясь от писанины, сказал Давлет.
Обратиться по форме было для всех — нож острый, но Филипп Андреевич приказал мичманам нарочно посылать и посылать к нему юнг со всякими сообщениями и рапортами, чтобы они вживались в службу, которая, подчеркивал он, немыслима без «формы». Я бы тоже горел сейчас синим огнем, если бы не привык к обращениям в рабочем десанте, и теперь играючи козырял и выпаливал нужные слова. А юнги — о, бедные! — как только ни заикались они, чего только ни плели и каких только трюков ни проделывали перед начальником — разве что ногой честь не отдавали! Один, ополоумев от счастья, что с грехом пополам спихнул доклад, шагнул прямо за борт, в другую от трапа сторону. Порог штаба лишал их памяти, сплошь и рядом прибегавшие посланники только пучили глаза, наглатывались по-рыбьи воздуха и ни с чем уносились восвояси. Поэтому-то я с ухмылкой передал Сирдару:
— Обратись по форме.
— Какая форма, я голый!
— Он голый.
— В штаб голыми не ходят, это не гальюн.
— Жми-ка лучше в гальюн, — посоветовал я, научившись, чтобы не попугайничать, на лету переиначивать реплики Филиппа Андреевича. — А это штаб!
— Какой гальюн, когда мне веревку надо!
— Ему веревку надо.
— Голому веревка? Странно.
— Зачем тебе веревка? — спросил я.
— Не мне, локшадин, а мачте! — сердито ввернул Сирдар Рэксово словечко.
— Он вас локшадином обозвал, Филипп Андреевич, — прикидываясь недотепой, сказал я.
— Не его, а тебя! — уточнил Митька.
— Сам ты локшадин! — оставив шуточки, крикнул я. — Только локшадины в штаб за веревками бегают! В штабе идеи, а не веревки! Чеши к Егору Семенычу!