В костре что-то сдвинулось, и он как бы присел на корточки, пустив в небо столб искр. У «Крокодила» сильно плеснулось, и чей-то настороженный голос заметил:
— Щука!
— Ондатра! — поправил я. — Тут ондатра живет.
Мичман Чиж рванул меха и запел:
— Семеныч, зачерпни там! Ты с кружкой!
— Муть у берега, — ответил старик.
— Дайте я! — сказал подскочивший Ринчин, беря кружку. — Я тоже хочу пить! — Он легко, не балансируя руками, прошел на конец «Крокодила», как будто повиснув в темноте, напился там, крякая, и принес полную кружку мичману Чижу.
— Малька не подцепил? — усмехнулся мичман, заглянул в кружку и обмер. — Мамочка!
— Что? — смутился физрук.
— И ты пил такую воду?
— Какую?
— Посмотри!
Оказалось, что в кружке черным-черно от бормашей, головастиков и прочей живности, которая всегда вьется и вертится вокруг теплых бревен. Ринчин икнул,выпучил глаза и, схватившись одной рукой за живот, прошептал:
— Спирту! Я их убью!
— Ну-ка! — К кружке сунулась Татьяна Александровна. — Ужас!.. Тут действительно нужен спирт! Минутку! Я сейчас!
Она торопливо, натыкаясь на кусты и охая, поднялась к хозкорпусу, где был медпункт, и быстро вернулась со склянкой. Выплеснув муть, она налила в кружку спирту.
— Чистый! Пей!
Ринчин залпом выпил и принялся растирать живот в разных направлениях, приговаривая:
— Сдыхают!.. Сдыхают!..
— Тебе бы сейчас стекло в брюхо вставить, аквариум был бы — во! — рассмеялся мичман Чиж.
— Подождите, они у него еще там заквакают! — предупредил Филипп Андреевич.
А Егор Семенович рассудил:
— Посмеялись надо мной в тот раз — бог и наказал! Не все мне пакость глотать, — серьезнее добавил он.
— Ну, как? — тревожно спросила врачиха.
— Кажется, порядок, — ответил Ринчин. — Не заквакают!
— А-а! — проржал Димка.
Давлет прыснул:
— Вот уж что я люблю, так это как юнга Баба-Яга смеется! Помирать буду, а вспомню его смех — и не помру! Баба-Яга, не в службу, а в дружбу, посмейся еще! — подходя к нам, попросил Филипп Андреевич. — В честь праздника!
Но Димка уже и без просьбы еле сдерживался. Зажав рот обеими ладонями, он мотался и дергался между мной и Задолей, пока, наконец, не прорвало его заглушку, и он выдал во все горло свое «а-а». Давлет закатился в кудахтанье.
Но личный состав холодновато поддержал этот хохочущий дуэт — слишком уж много внимания уделил начальник одному юнге. Уловив это, мичман Чиж тронул кнопки баяна и запел про усталую подлодку, которая из глубины идет домой. И все мы вдруг почувствовали, что тоже устали, и притихли.
Дрова осели еще раз, плотнее, и, подпустив темноту и прохладу к нашим спинам, притухли, чтобы чуть погодя, накопив жару, дыхнуть последним пламенем.
— Ну, юнги... — сказал Филипп Андреевич.
— На горшок — и в постель! — продолжил кто-то.
— Золотые слова!
— И вовремя сказанные! — дополнил тот же голос.
— Правильно!
20
Этой ночью лагерь успокаивался с трудом, хоть и легли поздно. Оказалось, что мы устали только для костра, для песен, а для кубрика, для бесед в тесном кружке, да под одеялом, силы еще нашлись. Внезапные клички за день как бы набрали прочность и словно открыли в нас что-то новое, пробудив свежий интерес друг к другу. Все шептались, там и тут вспыхивали споры, в гальюн отправлялись толпами — один по нужде, а пятеро за компанию.
Порядок наших кроватей не совпадал со строевым порядком, но у шкентельных — у меня, Димки и Мишки — совпал. Земноводный, как всегда, умолк после нескольких фраз и запыхтел засыпая, — даже сон ему давался тяжело. Димкина кличка давно пообтерлась, и я не был склонен шушукаться с ним — мне хотелось поизучать самого себя и детально провспоминать весь сегодняшний день. Но Баба-Яга этого неулавливал, сыпал ерунду за ерундой, и я вдруг с неудовольствием отметил про себя, что он часто бывает чересчур назойлив и чересчур, до глупого, дурашлив. К чему, например, смеялся по заказу у костра? Пусть и Филипп Андреевич попросил, мало ли что! Меру-то знать надо! Отшутился бы, сказал бы, что, мол, потом, а то залился — артист, видите ли! Вообще Димке надо работать над своим смехом — смеяться так уж смеяться, а не визжать недорезанно!