Он вертелся всю ночь, то проваливаясь в полузабытье, то выныривая в темноту комнаты с привычными очертаниями мебели, этажерки, книжных полок и горшков с цветами на окнах. Проснулся очередной раз и увидел Соню. Обрадовался, потянул к ней руки. А она стоит вся в белом, волосы струятся до пят и утекают, как вода, дальше, куда-то под дверь, в коридор. Колышутся складки ее почти прозрачного балахона, как саван. Лицо сливается, не видно ни глаз, ни носа, ни губ. Стоит и только руками водит, как будто гладит кого-то невидимого по голове. «Сонечка, а где же наш футболист?», — кричит Николай. Озирается, оглядывается по сторонам, ищет коляску или колыбельку. И вдруг на голом, как бильярдный шар лице Сони, прорезается улыбка. Кроваво-красная, зловещая. Нет больше розовых и нежных, как лепестки губ, только вспоротый разрез, как рана на теле арбуза. Шевелятся бордовые губы, шлепают друг о друга, а слова тонут в глубине и не слышно даже шепота. Николай кинулся к белой фигуре, вытянув руки, попытался схватить ее, но поймал лишь воздух. И проснулся. Майка, в которой он спал, была мокрой от пота, кислый, противный запах заставил поморщиться. Он посмотрел на часы, начало шестого. «Отпрошусь с работы на весь день, — подумал Николай, — скажу, что к врачу надо. Поймут».
Отправился в душ, с содроганием вспоминая недавний сон. Раньше кошмары ему никогда не снились. Преследовал с детства лишь один, где он пытается выбраться из заброшенного дома и тянет изо всех сил тяжелую деревянную дверь. Но за ней оказывается следующая, а потом еще, и еще… Но там Николай не испытывал ужаса, а сегодняшнее видение до сих пор стояло перед глазами. Вдруг с Соней всё плохо? Он быстро выпил кофе, не думая о завтраке, не хотелось терять время. Проверил провод зарядного устройства, засунув его на всякий случай в портфель, и выбежал навстречу прохладному сырому утру.
Здание роддома встретило его тремя этажами безликих окон, за которыми прямо сейчас происходили трагедия, боль, радость, отчаяние и слезы. Он скользнул взглядом по вывеске «Выписка», по жизнерадостным плакатам с изображением счастливых женщин и малышей, по глупым мордахам зайчиков, белочек и медвежонка с воздушными шарами. Суеверно отвел глаза, потому что воображение тут же нарисовало тоненькую хрупкую Соню, гордо выходящую из этих дверей со свертком в голубом одеяльце.
Окно справочной было наглухо завешено белой шторкой, Николай вертелся рядом, заглядывая сквозь щели в надежде увидеть хоть кого-то из медсестер или санитарок. Пузатый, пожилой охранник, в черной форме, равнодушно развалился на стуле и посматривал на Николая, как на небольшое, но развлечение на своих скучных служивых буднях. От кого здесь охранять? Разве что от подвыпивших новоиспеченных папашек, которые своими громкими воплями могли нарушать тишину в сквере. Да и то, нет теперь таких. Приходят трезвые, надушенные, протягивая молодым мамам огромные букеты цветов, снимают всё действо на телефон, как будто участвуют в спектакле. Теряют розовые и голубые шарики из воздушной охапки. Все с автолюльками и чуть ли не гувернантками — во времена молодости их отцов не было ничего такого. Обмывали ножки, отирая усы (к тридцати, их почему-то имели чуть ли не все поголовно), выпивали, могли помахать пьяно руками под окнами, ничуть не смущаясь строгих глаз мелькнувшей сквозь стекло жены, в белой косынке. Потом ждали пять дней, прежде чем впервые увидят маленький сморщенный комочек, так не похожий на розовощекого малыша с коробки питания «Малютка». А дальше ведра на плите, в которых кипятятся пеленки, марлевые подгузники и молочная кухня с прозрачной вытянутой бутылочкой и восковой резиновой соской, дырку в которой, нужно было умело проколоть раскаленной иглой.
Натренированным глазом охранник определял и тех, кто выходил из заветной двери с испуганными глазами и чуть ли не плача протягивал мужу комочек в розовом комбинезоне. Но их было немного. Большинство — гордые и радостные. А еще бывали те, кто появлялся откуда-то сбоку, стараясь незаметно проскользнуть мимо стайки чужих родственников с шарами и цветами. Они шли, пряча пустые руки в карманы, с измученными, бледными лицами и такой тоской во взгляде, что он, взрослый седой мужик, кряхтел и отворачивался. И хорошо, если женщина садилась в машину мужа, и они ехали следом за реанимацией новорожденных. А бывало и, одинокая фигурка тихо и незаметно растворялась за пушистыми елками, водившими хоровод вокруг больничного сквера, и никто не знал, какую трагедию жизнь разыграла на этот раз.