Тут я ненадолго замолчал.
— Антенна ДЕСА, — напомнил мне Ричард. — Ты говорил об антенне ДЕСА. Что же было дальше?
— Да, так вот, антенна ДЕСА — специальная антенна для передачи высокочастотных сигналов в открытое космическое пространство. Сигналы эти имели очень большой радиус действия и были предназначены для возможных внеземных разумных цивилизаций. Эксперимент не удался…
Я нервно постучал пальцами о подлокотники кресла — стало еще хуже. Зуд становился все нестерпимее.
— Принцип действия этой антенны, — продолжил я, — был таким же, как и принцип действия радиотелескопа в Западной Вирджинии — того, ты знаешь, наверное, что предназначен для приема отдаленных и очень слабых радиосигналов от возможных внеземных цивилизаций. Только вместо приема антенна эта, тоже очень мощная работала на передачу. Ее действие, однако, было направлено прежде всего на самые отдаленные планеты солнечной системы — Юпитер, Сатурн и Уран.
— В открытый космос выходил только Корн?
— Да. И если бы он внес после этого на борт какую-нибудь инфекцию, радиацию или что-нибудь еще в этом роде — это немедленно было бы выявлено с помощью телеметрии…
— Ну и…
— Это не имеет совершенно никакого значения! — раздраженно оборвал я свой рассказ. — Сейчас для меня важно только то, что происходит здесь, сейчас! Прошлой ночью они убили мальчика, Ричард! Это просто ужасно! Ужасно!.. Увидеть собственными глазами, как его голова… взорвалась!.. В одно мгновение разлетелась на кусочки как электрическая лампа… Как будто кто-то проник ему туда внутрь и одним движением разметал его мозг на десятки метров вокруг!…
— Ну, давай, успокаивайся и поскорее заканчивай свой рассказ. — снова подбодрил меня Ричард.
— Заканчивай!.. — горько усмехнулся я. — Что же можно добавить к этому еще?!…
Мы подошли к планете и вышли на ее орбиту. Расчетный радиус орбиты был семьдесят шесть миль. По программе полета нам предстояло побывать еще на трех предварительно рассчитанных орбитах, причем радиус уже следующей, второй орбиты, был на порядок больше первой. Мы побывали на всех четырех и имели возможность рассмотреть планету со всех необходимых точек и ракурсов. Было сделано более шестисот снимков и отснято невероятное количество кинопленки.
Очень большая часть планеты была постоянно затянута метановыми, аммиачными и пылевыми облаками. Планета вообще была очень похожа на Гранд Каньон в очень сильную ветреную погоду. Судя по показаниям приборов, которые снял Кори, скорость ветра в некоторых местах достигала шестисот миль в час у поверхности, а некоторые наши телеметрические зонды, которые мы посылали вниз, подчас просто не выдерживали столь необычных атмосферных условий. В конце концов нам не удалось обнаружить никаких признаков жизни — ни животной, ни растительной. Спектроскопы зарегистрировали лишь наличие некоторых минералов, могущих иметь промышленное применение. Такова была Венера. Ничего. Совершенно ничего — но это, странным образом, почему-то и пугало меня больше всего. От этого я находился в очень странном, постоянном и очень сильном напряжении. Там, в глубоком космосе, я почему-то чувствовал себя как загнанный и обложенный со всех сторон зверь. Очень необычное, ни на что не похожее и крайне неприятное чувств о… Я понимаю, что то, что я говорю, звучит, может быть, очень ненаучно и, возможно, даже истерично, но я пребывал в этом состоянии крайнего напряжения и почти животного страха до тех пор, пока мы не сошли с орбиты Венеры и не направились, наконец, к Земле. Думаю, что если бы это произошло немного позже, я бы сошел с ума и перерезал бы себе глотку или выкинул бы еще что-нибудь похуже… Венера произвела на меня просто страшное впечатление. Сравнивать ее с луной не имеет совершенно никакого смысла. Луна — совсем другое дело. Она, если можно так выразиться, безлюдна и стерильна. На Венере же мы увидели мир, совершенно не похожий ни на что, виденное человеком прежде. Хорошо еще, я думаю, что видели мы не все благодаря тому, что большая часть ее поверхности постоянно была скрыта облаками и туманами. Но то, что видеть нам, все-таки, удавалось, вызывало у меня очень сильную ассоциацию с человеческим черепом, вычищенным и отполированным. Почему — не знаю.
По пути на Землю мы узнали о том, что Сенат вынес постановление о сокращении финансирования космических программ вдвое. Кори прокомментировал эту новость чем-то вроде того, что «похоже, Арти, нам с тобой снова придется заняться метеорологическими спутниками». Но я был почти рад этому. По крайней мере, думал я тогда, я, скорее всего, уже никогда больше не буду послан на эту страшную планету. Несмотря на спавшее немного напряжение, меня, тем не менее, одолевало какое-то очень нехорошее и очень сильное предчувствие. Как выяснилось позже, оно не обмануло меня.
На двенадцатый день нашего возвращения на Землю Кори умер. Да и сам я был в состоянии, недалеком о смерти, но, все же, отчаянно боролся за жизнь. Вообще, все наши несчастья начались именно по пути домой. Они были похожи на грязный снежный ком, растущий прямо на глазах. А ведь мы пробыли в космосе в общей сложности больше месяца, побывали там, где до нас не было ни единой живой души и уже возвращались домой… И все это заканчивалось так бесславно только потому, что один парень в центре управления полетом слишком торопился устроить себе перерыв, чтобы попить кофе, и допустил из-за этого пару незначительных, казалось бы ошибок в расчетах по корректировке движения нашего корабля, что едва не привело к нашей мгновенной гибели от чудовищной перегрузки и закончилось тяжелыми увечьями для нас обоих, от которых Кори вскоре скончался, а я остался инвалидом на всю жизнь. Злая ирония судьбы, скажете вы? Пожалуй. Но настоящая причина здесь, я думаю, намного глубже…
Возвращение было очень трудным. Корабль был сильно выведен из строя. По словам пилота одного из вертолетов сопровождения, встречавших нас после входа в плотные слои атмосферы, он выглядел как гигантский, фантасмагорически-уродливый и страшно изувеченный грудной младенец, мертво висящий под парашютом как на пуповине. Сразу же после приземления я потерял сознание. Оно просто отключилось. Встречающей нас команде не пришлось расстилать специально приготовленной для нашего прибытия красной ковровой дорожки, предназначенной для придания событию пущей торжественности.
Очнулся я только через несколько дней в реанимации в Портленде. Открыв глаза, я долго не мог понять, где я нахожусь и почему нигде не видно встречающих нас улыбающихся лиц и красной ковровой дорожки, по которой мы должны были пройти, выйдя из спускаемого аппарата. Говорят, у меня очень долго и очень сильно шла кровь — ртом, носом и ушами, которую едва удалось остановить…
— Возвращали меня к жизни постепенно, около двух лет в специализированной клинике НАСА в Бетесде. Я получил медаль НАСА «За выдающиеся заслуги» и «За исключительное мужество», получил кучу денег и инвалидное кресло-каталку. Через год, как ты знаешь, я переехал сюда и очень люблю теперь наблюдать со стороны за тем, как стартуют ракеты с находящейся здесь неподалеку стартовой площадки.
— Я знаю, — сказал Ричард.
Несколько минут мы сидели в полной тишине. Вдруг он неожиданно произнес:
— Покажи мне свои руки.
— Нет, — тут же ответил я, резко и даже грубо. — Я их никому не показываю. Никому и никогда. Ты же знаешь, я уже говорил тебе.
— Прошло уже пять лет, Артур. Почему ты не хочешь показать мне их сейчас? Ответь мне, хотя бы, почему?
— Я не знаю. Я не знаю! Все это очень непросто и мне самому трудно во всем этом разобраться. Могу я в конце концов, быть просто не готовым к этому? Могу я быть просто не в состоянии объяснить, что к чему?! В конце концов я просто имею право спокойно сидеть на собственной веранде собственного дома — уж это я знаю точно!
Ричард хорошо понимал, что я просто нервничаю. Поэтому он отнесся к этой моей вспышке спокойно и не обиделся, а лишь вздохнул и задумчиво посмотрел на море. Солнце уже клонилось к закату и вода была покрыта красновато-оранжевой рябью.
— Я пытаюсь понять тебя, Артур. И мне очень не хочется думать, что ты сходишь с ума…
— Если бы я сходил с ума, то руки я тебе показал бы, — сказал я и мне было очень трудно произнести эти слова. — Но только если бы я действительно сходил с ума.