Но я знал, что это будет нелегко, слишком уж мы нервничали. С нами происходило то же самое, что и в матчах с Парагваем и Венесуэлой… И мы вышли как на последний бой. Тут же Паскулли забил первый мяч, но этого было недостаточно. В один из моментов, после единоборства, я посмотрел на электронное табло, которое показывало 23 минуты. Я сделал одну передачу, посмотрел опять — было уже 32! Перуанцы, сукины дети, они ускорили часы или что?! И когда уже оставалось 10 минут, мы разыграли ту комбинацию — Пассарелла, Гарека… фиг его знает, кто еще! Я так и не понял, кто забил гол, но мне под руку подвернулся Педрито Паскулли, и я с ним обнялся, я обнимался со всеми подряд… Но его забил Гарека, иначе бы мяч прошел мимо.
До того момента я уже стал думать о слове «переигровка», и моя душа разрывалась на части. Физически я был просто разбит, с этим проклятым правым коленом: я мечтал ударить по мячу и вогнать его в угол, но он до меня не доходил… К счастью, в конце концов нам это удалось. Мы завоевали право играть на мундиале в Мексике, и тогда, клянусь моей матерью, я сказал Гареке: «Вот так, именно так мы победим в финале чемпионата мира: с огромным трудом, но победим!».
Команде не хватало сплоченности. Нельзя сказать, что мы не понимали того, что хотел от нас Билардо; мы прекрасно это понимали, но никак не могли раскрепоститься, освободиться. И кроме того, начался бардак.
Я считаю, что Пассарелла так и не принял то, что я был единственным «титуларом»1 и капитаном команды Билардо. И тогда он начал оказывать давление. В одном из своих выступлений на страницах журнала «El Grafico» он заявил: «Или я — титулар, или не буду выступать за сборную». Это было в октябре 1985 года. Я устал от всей этой богадельни, от ревности и интриг, и решил высказать все, что я об этом думал… Я собрал пресс-конференцию в Неаполе и выступал на ней как капитан, хотя и не как истина в последней инстанции, не поговорив предварительно ни с Билардо, ни с Пассареллой. В этом вопросе я был посередине. Для Билардо вроде бы единственным «титуларом» был Марадона. Я считал, что Билардо обо всем ясно высказался в самом начале, и не знал, что об этом думал Даниэль. Единственное, что я мог ему сказать как своему другу за пределами поля и партнеру по команде, как игроку и человеку, что здесь на первый план вновь выходит тема о взаимном уважении. И я думаю, что Даниэль знал о том, что Билардо относился к нам с уважением с момента вызова на матчи отборочного цикла. Что было потом, я уже не знаю — обещал он ему что-нибудь или нет — проблема была в том, что они им следовало договариваться между собой. Но, судя по тому, что я читал в газетах, что рассказывала мне моя мама по телефону из Буэнос-Айреса, я твердо был уверен, что здесь не обошлось без подводных течений. Даниэль хотел быть «титуларом», и мы — все те, кто играл и тренировался вместе с ним плечом к плечу и видел, что он борется за право носить футболку аргентинской сборной как лев — прекрасно знали, что он прирожденный победитель. И тогда я спрашивал себя: почему он заставил нас переживать своим заявлением о том, что его никто не любит, даже Билардо?
Хорошо, у каждого тренера есть свои любимые игроки. Во времена Менотти, если кто-нибудь трогал Пассареллу, поднимался всеобщий вой, и мы все прекрасно понимали, потому что Даниэль был капитаном, человеком, с которого сдували пылинки, как раньше с Хьюсмена. Один раз я отказался выступать за сборную Менотти, но не из-за места в ней и не из-за стиля, а только потому, что считал, что все игроки в ней должны быть примерно одного уровня. К тому же потом я вернулся. Поэтому я не хотел критиковать Даниэля за то, что он делал, потому что он был великим игроком, и я не собирался указывать ему, что нужно делать. Единственное, о чем я мог его просить как капитан и партнер по команде — чтобы он уладил все как можно более аккуратно. В глубине души он прекрасно понимал, что и так является «титуларом», потому что он был лидером, потому что он столько значил и на поле, и за его пределами. Мы в нем нуждались, в нем нуждались все аргентинцы.
Я попросил Даниэля лишь о том, чтобы решение принимал он сам, без посторонних. Я хорошо его знал, а потому еще раз повторил, что во всем этом что-то не так, хотя и не знал, что именно. Если бы я это знал, то сразу же сказал бы ему, так как мне нравилась и нравятся ясность в делах.