гражданскую войну на стороне врагов Советской власти. Они составили
ударную наступательную силу Колчака и наводили ужас на население Урала
и Сибири. Они вешали по нескольку человек на фонарных столбах. Эта “но-
винка” была названа “букетом Гайды”. Представьте себе, какой крик поднял-
ся бы в Европе, если бы, скажем, на улицах Брно или Братиславы появились
подобные букеты в 1968 году. А ведь это было бы простым возвращением
долга. Теперь дело в прошлом. Тем не менее у меня есть предложение. Пре-
зидент Чехословакии В.Гавел принес извинения судетским немцам за 1945
год, за их массовое выселение с территории Чехословакии. Почему бы ему не
попросить извинения у нас за вмешательство в наши внутренние дела в
1918 году?. 24 мая 1990 г.».
Писем достаточно, чтобы за ними увидеть советское общество конца ХХ
столетия, по крайней мере, его значительную часть, отождествляющую себя
с непогрешимой и всегда правой властью. Ничего не поделаешь, такова при-
рода нашей исторической памяти: подозрительность к окружению, вечно
норовящему что-то у нас прихватить, и при этом застарелое чувство уни-
женности и готовность, рванув рубаху на груди, взять реванш. Глубоко в
подкорке таятся нанесенные когда-то обиды, и нужен был грохот танков по
улицам Праги, чтобы все темное, что пряталось в подсознании, вдруг вырва-
лось наружу в подспудном и злорадном: «Так им и надо!»
Точнее многих эту психологию выразил Наум Коржавин: «Мы испытали
все на свете, / но есть у нас теперь квартиры, / – как в светлый сон, мы вхо-
дим в них. / А в Праге, в танках, наши дети… / Но нам плевать на ужас мира, /
пьем в «Гастрономах» на троих. / Мы так давно привыкли к аду, что нет у нас
ни капли грусти – / нам даже льстит, что мы страшны. / К тому, что стало
нам не надо, / других мы силой не подпустим, – / мы, отродясь, – оскорбле-
ны…» В сущности, это обидный, горький, но верный ключ к пониманию, от-
чего части нашего населения оказалась близка кремлевская риторика про-
тив Пражской весны.
Станция Зима, 19 мая. В бревенчатом доме шофера Андрея Ивановича и
Евгении Иосифовны Дубининых Иржи раздевается до пояса, подставляет
шею под кувшин холодной воды, за ним другие; в нашем омовении участву-
ют брат Андрея Ивановича Владимир Иванович, дочь Андрея Ивановича Эля
со своим ребенком, все помогают, передают из рук в руки пахнущий земля-
никой обмылок. После долгой тряски на дороге приходит ощущение легко-
сти, свежести, счастья. А на столе соленая черемша, и черный хлеб, и бутылка
водки, и уже Евгения Иосифовна несет на подносах из печи к столу шанежки,
а к самовару торт из черемуховой муки. Это дом дяди и тети Евгения Евту-
шенко, в этих стенах прошло его детство.
Андрей Иванович, видно, читал книги Ганзелки и Зикмунда и теперь
допытывается, где их знаменитая «Татра», намотавшая на спидометр,
наверное, больше всех на свете машин.
– Ей место в музее! – горячится Андрей Иванович.
Иржи не согласен:
– По совести, в музее должны быть ваши грузовики. Так носиться по си-
бирским дорогам, по колдобинам и оставлять шоферов в живых! Если под-
бирать по пути запасные части, отвалившиеся от ваших машин, можно уком-
плектовать половину автохозяйств Сибири!
К Дубининым набивается полно людей. Старики вспоминают, как в
марте 1919 года на станцию Зима пришли эшелоны 4-го чешского полка.
Полк отказался выступать против Красной Армии; когда партизаны взяли
под контроль движение белогвардейских поездов, связной между чешским
полком и партизанами была Ядвига, мать Андрея Ивановича, бабушка Евге-
ния Евтушенко. Она служила буфетчицей в Народном доме, там была штаб-
квартира местной контрреволюции, при ней застенок для заключенных. Че-
рез Ядвигу чехи передавали партизанам оружие, помогали арестованным
устраивать побеги.
Мать Ядвиги, житомирская крестьянка Варвара Кузьминична Байков-
ская, не потерпев обиды от помещика, убила негодяя и пошла по этапу в Си-
бирь. Ее муж, участник польского восстания, взял сына Степана на руки и
пошел вслед за нею. Сестра Степана Мария вышла замуж за Ермолая Наумо-
вича Евтушенко. Белый офицер перешел на сторону большевиков и в 1938
году сгинул в одном из сталинских лагерей.
Вечером дядя Андрей и тетя Женя уложили нас на полу, на свежих про-
стынях, под большим ватным лоскутным одеялом, не переставая извиняться
за бедную постель. Им было не понять, и никакими словами их не убедить,
какое для путешественников счастье именно эта постель в сибирском доме,
на пахнущем тайгою свежевымытом деревянном полу, и как прекрасно снова
чувствовать себя странниками и сладко засыпать под тиканье настенных ча-
сов с гирькой на цепи.
Утром Владимир Иванович принес большого хариуса, такие еще водят-
ся в Оке.
– Андрей Иванович, – спросил Мирек хозяина, – это вы поймали такую
крупную рыбу?
Андрей Иванович человек честолюбивый, его так распирало подтвер-
дить, что именно он ее поймал, но говорить неправду было свыше сил, и он
выпятил грудь: