так много, что белые лебеди, пролетая над их кострами, вылетали черными,
а теперь мужчин и женщин в возрасте, способном давать потомство, оста-
лось человек двадцать. Что-то на меня находит, и мы спорим о юкагирах,
возбуждаясь и перебивая друг друга. Когда успокаиваемся и пора прощаться,
Зикмунд бросает на Ганзелку слегка виноватый взгляд. И как-то обреченно
спрашивает, какие у газеты к ним вопросы. .
Через час в моем блокноте были записи о первомайских праздниках в
Лионе, Претории, Буэнос-Айресе, Джакарте… Все в порядке! Но перед тем,
как утром диктовать беседу московским стенографисткам, надо уточнить по
справочникам русское написание услышанных имен, географических назва-
ний…
– Только, пожалуйста, поменьше ошибок! – протягивает руку Ганзелка.
– Не передам, пока сами не прочтете, – обещаю я.
– Все так говорят, а потом мы читаем о себе такое! – смеется Зикмунд.
Что за невезучий день! Одна библиотека на ремонте, в другой нет нуж-
ного тома энциклопедии… Время приближается к полуночи, когда удается,
наконец, все сверить. Но как вернуться к путешественникам? Как поднимать
людей среди ночи с постели… Черт меня дернул обещать.
Второй час ночи, накрапывает дождик. Я у резиденции, озираюсь по
сторонам и перелезаю через ограду. Парадная дверь заперта, обхожу вокруг,
нащупывая в стенах запасной вход. Одна дверь поддалась, я ныряю в темно-
ту; что-то сверху срывается и громыхает под ногами. Кастрюля! Я где-то на
кухне. В полутьме продолжаю шарить рукой по стенам. Вот еще проем, ве-
стибюль, крадусь по лестнице и на ощупь толкаю дверь. Зикмунд лежит в
постели, читает при свете ночника. Поднимает глаза как на привидение.
– Пришли! А я уже не ждал.
Он опускает ноги в тапки.
– Многие обещали показывать, но исчезали бесследно. И приучили нас,
приписывая нам свой образ мышления, утешаться юмором. Мы сами знаем
держать слово и в людях это ценим…
Когда начинает везти, то уж такова природа везения, что оно не обры-
вается, а имеет хотя бы короткое продолжение. Через пару дней мы уже вме-
сте кружим на машинах по Иркутску; реальность здесь так перемешана с ис-
торией, что каждая остановка угрожает спутать планы. Ну как проехать, не
останавливаясь, мимо Публичной библиотеки на улице Тимирязева и здания
в мавританском стиле с угловыми башнями на улице Карла Маркса (област-
ной краеведческий музей)? Их основал в ХVIII веке иркутский губернатор чех
Н.Ф.Кличка. И как не задержаться у каменного здания на улице Ленина, у
бывшего отеля «Централь», где обосновались бежавшие из Омска министры
Колчака, а в 1920 году в тех же кабинетах в Политотделе 5-й Красной армии
редактировал революционную газету на монгольском языке Ярослав Гашек?
А потом мы ели пельмени на кухне моей иркутской квартиры. Ввалился
прилетевший из Братска молодой, долговязый, возбужденный Евгений Ев-
тушенко, с ним пришел веселый и шумный сумбур. Мы пили кедровую водку
под соленого омуля, бессвязно говорили все разом, а счастливый поэт, все
еще хмельной от таежного города, где впервые читал новую поэму, все по-
вторял, как на плотине откуда-то из-под облаков лилась теплая струйка на
его непокрытую голову, а когда он вскинул глаза, увидел над собой кабину
портального крана. Молодая крановщица на вытянутых руках держала ма-
лыша, пока тот испускал струю вниз на непокрытую голову поэта.
– Не хватает яслей! – горячился поэт. – Матери-одиночки берут детей с
собой на работу. Юра, Мирек, вы должны это увидеть!
Ганзелка взмолился:
– У нас большое желание посетить всех. Но мы пока не можем это сде-
лать, много работы, а нам еще хочется побывать дома. Мои дети меня,
наверное, забыли. Когда я в последний раз вернулся в Чехословакию, дочка
показала мне мою фотографию: «Смотри, дядя, этой мой папа!»
Поэт не унимался:
– А на станции Зима идите прямо к Дубининым… Леня, Неля, у вас есть
черемша?
– Знаете, чем отличается наша поездка по Советскому Союзу? Здесь у
нас не было ни одного выходного дня!
– Как, вы ни-ког-да не пробовали черемшу?! Леня, Неля, ну, где черем-
ша?
– Думаю, правильно делает иркутский градоначальник, когда сносит
старые заборы. У англичан говорят: чем выше забор, тем лучше соседи, но
это, может быть, правильно для капиталистического мира.
– Как это в доме нет черемши!?
– …При социализме должно быть меньше заборов, люди будут ближе
друг к другу. Заборы тоже часть бытия, которое определяет сознание.
– Юра, Мирек, вы должны нас понять. Мы, русские, как пенёк: все вы-
держим, когда нас бьют. . Ну, где черемша?!
Поэт жестикулирует рукой с браслетом на запястье, подаренным то ли
индейцами Амазонки, то ли эскимосами Аляски, и смотрит на всех поочеред-
но влюбленными глазами. Он обожает Ганзелку и Зикмунда, и город Ир-
кутск, и всю за окнами Сибирь, и весь огромный мир, который готов обнять,
прижать к груди своими длинными руками.
И в страшном сне тогда не представить было, что четыре года спустя,
даже раньше, Иржи Ганзелку и Мирослава Зикмунда в СССР назовут антисо-
ветчиками, чешскими националистами, ярыми врагами социализма, а Зик-
мунд, видя у ограды своего дома советские танки, задыхаясь от обиды, будет
кричать в микрофон подпольной радиостанции: «В эти трагические минуты
моей родины я, Мирослав Антонович, обращаюсь к вам, дорогие друзья – Во-
лодя, Толя, Таня, Женя, Валя, Виктор, Гаврила, Лидочка, Леня – все вы, бес-
численные наши друзья, которые нас встречали как родных и которым вы
верили. Я обращаюсь к вам с вопросом, верите ли вы, что мы, Мирослав Зик-
мунд и Юрий Ганзелка, что 14 миллионов чехов и словаков, которых вы все
называли самыми верными из всего социалистического лагеря, вы верите,
что мы – контрреволюционеры?. Я прошу тебя, мой хороший друг Женя Ев-
тушенко, не молчи!. » 34
Но это будет потом, а 17 мая 1964 года мы с Иржи Ганзелкой и Миро-
славом Зикмундом, с их спутниками – врачом Йозефом Корынтой и механи-
ком Мирославом Дриаком выехали из Иркутска; днем и ночью трясемся
сквозь тайгу в серебристых «Татрах-805», хмелея от восходов и закатов, и
подскакиваем на выбоинах дороги от Ангары до Енисея. В дороге все в ра-
дость – и встречи в почерневших притрактовых избах, и завтрак на обочине,
и разговоры по «токи-воки» с где-то отставшей второй машиной, и даже
коллективное извлечение гвоздя из спущенного колеса. А вечером так слад-
ко засыпать в кузове на гладком кожаном мате, укрыв курткой голову от ко-
маров, и слышать, как на остановке в таежном поселке Мирек отвечает мест-
ным газетчикам, любопытствующим, почему путешественники, изменив
своим правилам, взяли в путь пятого члена экспедиции, к тому же журнали-
ста.
– Очень просто, – говорил Мирек. – Все началось в Иркутске, в дождли-
вую ночь, когда он перелез через ограду, вломился в нашу гостиницу и гре-
мел на кухне посудой.
– Смотри, вылезло солнце, а мы еще собираемся, как это… как психи!
Чудные минуты тишины и покоя. Ганзелка устраивает чемодан, чтобы
на ходу больше не катался по кузову. Дверцы кабины распахнуты, слышны
пересвисты птиц. Можно свесить ноги в открытую дверцу, устроить на коле-
нях тетрадь и записать про «психи». Иржи услышал это слово от забайкаль-
ских геологов, и, как всякое новое слово, сразу ввел в лексикон.
Один из первых «психов» был Фред Юсфин, диспетчер Братской ГЭС.
Рыжий, вихрастый, он объявился в Иркутске, когда путешественники соби-
рались лететь на стройку. Дни были расписаны по минутам, а диспетчер