Сейчас мы с ним примерно одних лет.
Сегодня я обедал у родителей. Я и не помнил, что дом у них такой большой и такой богатый. Слуги при моем появлении смотрели на меня как на воскресшего Лазаря. Кое-кто из них никогда не видел меня в лицо. Только Генри, когда повел к матери и отцу, открыв дверь, вежливо пропустил вперед и с участливым взглядом ласково тронул за руку.
А потом шепнул несколько слов:
— «Подлинная история одного ложного имени». Это грандиозно, мистер Рассел.
За обедом на этой вилле, где я провел детство и пережил столько счастливых минут с Робертом и родителями, после долгих лет отсутствия ко мне не сразу вернулось прежнее ощущение родного дома. Тягостная размолвка и жестокие слова, сказанные однажды, не проходят бесследно. Их невозможно зачеркнуть сразу, лишь пожелав этого. И все же мы отлично пообедали и поговорили так, как давно уже не разговаривали.
За кофе отец намекнул на слухи, которые якобы ходят вокруг моего имени, кое-кто вроде бы предлагает отметить мою работу Пулитцеровской премией. И, добавив, что на этот раз никто не сможет отобрать ее у меня, даже улыбнулся. Мама тоже улыбнулась и наконец облегченно вздохнула.
Я сделал вид, будто ничего особенного не произошло, и продолжал рассматривать ту приятную темную жидкость, что дымилась передо мной в чашке.
Вспомнился телефонный разговор, который состоялся у меня на обратном пути из Чилликота. Я позвонил из самолета в «Нью-Йорк Таймс», представился и попросил соединить с Уэйном Констансом. Много лет назад, когда еще жив был мой брат, он отвечал за зарубежные новости. Теперь Уэйн стал главным редактором газеты.
В трубке прозвучал хорошо знакомый голос:
— Привет, Рассел. Что могу сделать для тебя?
Некоторая сдержанность. Любопытство. Недоверие.
Я и не ожидал другого. Знал, что не заслуживаю ничего иного.
— Это я могу кое-что сделать для тебя, Уэйн. У меня в руках настоящая бомба.
— Вот как? И о чем речь?
Не так сдержанно. Чуть больше любопытства. Доля иронии. И все то же недоверие.
— Пока ничего не могу сказать. Но обещаю эксклюзивные права, если захочешь.
Он ответил, немного помолчав:
— Рассел, тебе не кажется, что ты уже достаточно обесславил себя в последние годы?
Я знал, что лучший способ возразить — согласиться с ним.
— Еще как! Но на этот раз совсем другое дело.
— И кто мне это гарантирует?
— Никто. Но ты примешь меня и посмотришь то, что я принесу.
— Почему ты так уверен в этом?
— По двум причинам. Во-первых, потому что ты любопытен, как хорек. Во-вторых, потому что ни за что не упустишь случая обесславить меня еще раз.
Он посмеялся — как шутке. Мы оба знали, что это правда.
— Рассел, если понапрасну отнимешь у меня время, велю охране вышвырнуть тебя из окна и сам прослежу за исполнением.
— Ты великолепен, Уэйн.
— Твой брат был великолепен. И только в память о нем я посмотрю то, что ты собираешься показать.
Больше я не разговаривал с ним вплоть до той ночи в «Радости» — той ночи, когда все мы пережили потрясение, обнаружив, что ничего, в сущности, не знаем о человеке, его природе и об окружающем мире, в котором живем.
Пока все ждали полицейских, чтобы обозначить контуры тела, я отправился на поиски комнаты, где нашелся бы компьютер с выходом в интернет. Когда обнаружил, заперся там и написал первую статью. Мне понадобилось ровно столько времени, сколько нужно, чтоб записать текст, словно кто-то диктовал мне его, будто я уже давно знал всю эту историю, пережил ее тысячу раз и столько же раз рассказывал.
Потом я вложил файл в электронное письмо и отправил в газету.
Остальное всем известно. А что неизвестно, постараюсь воссоздать день за днем.
Прошло две недели после похорон сестры Вивьен. Две недели с тех пор, как я последний раз видел ее и разговаривал с ней. С того момента моя жизнь понеслась, как на сумасшедшей карусели, когда ничего не видно вокруг, так все мелькает. Теперь этому круговороту пора бы наконец остановиться, потому что мне уже невмоготу пустота, которую не способны заполнить ни яркий свет телевизионных студий, ни интервью, ни собственные фотографии на первой полосе. Вся эта канитель показала мне, что недосказанные слова порой опаснее и вреднее тех, которые кричат во всеуслышание. И я понял, что иногда лучший способ не рисковать — это рискнуть. И что это единственный способ не иметь долгов и не влезать в них.
Или платить по ним.
И это, несомненно, первое, что я сделаю, как только вернусь в Нью-Йорк.
Вот почему я здесь, у могилы моего брата, и смотрю на его лицо, улыбающееся мне. Отвечаю ему такой же улыбкой с надеждой, что он видит ее. Потом с любовью и радостью говорю ему то, что мечтал сказать многие годы: