Дятел на время перестал терзать дерево. Это показалось хорошим знаком, завершением военных действий, части прошлого, которое он так или иначе мог оставить за плечами.
Которое должен был оставить за плечами.
Завтра он уйдет отсюда.
Он не представлял, что ждет его за стенами госпиталя, не знал, как встретит его этот мир. На самом деле ни то ни другое не имело никакого значения. Его интересовал лишь предстоящий долгий путь, потому что в конце ожидала встреча с двумя людьми. Они уставятся на него с ужасом и изумлением, как на что-то совершенно невероятное. И тогда он заговорит, обращаясь к этому ужасу и этому изумлению.
И наконец убьет их.
Он улыбнулся, не ощутив боли. И незаметно уснул. В ту ночь он спал спокойно — не слышал никаких голосов и впервые не видел во сне каучуковых деревьев.
В дороге его удивили пшеничные поля.
По мере продвижения на север и приближения к дому они волнистым ковром бежали по сторонам шоссе, а по ним скользила легкая тень летевшего стрелой междугородного автобуса «грейхаунд», которым двигали бензин и безразличие.
Порывы ветра и тени облаков словно оживляли и поля, и воспоминания — о каком-то случайном попутчике, теплом цвете свежего пива, гостеприимном сеновале.
Он помнил это ощущение. Когда-то он ел пшеничный хлеб.
Он испытывал эти чувства каждый раз, когда прежними своими руками гладил волосы Карен и вдыхал ее неповторимый женский аромат. И когда с болью в сердце покидал ее после месячного отпуска — этой жалкой иллюзии неуязвимости. Армия предоставляла его всем, кого впервые отправляла на фронт.
Ему дали тридцать дней рая и всех мыслимых мечтаний, прежде чем из военного терминала в Окленде отправить на Гавайи, а затем на авиабазу в Бьен Хоа — военный распределитель в двадцати милях от Сайгона.
А потом был Суан Лок — там-то все и началось, там он и заработал свой небольшой надел ада.
Он отвел взгляд от дороги и пониже натянул козырек бейсболки. Темные очки держались на шнурке — у него практически не осталось ушей, чтобы нацепить заушники. Он закрыл глаза и замкнулся в этой хрупкой тени. И вспомнил другие картины.
Во Вьетнаме не было пшеницы.
Вообще не было светловолосых женщин. Разве что какая-нибудь медсестра в госпитале, но руки его почти утратили чувствительность, да и не возникало желания приласкать кого-то. Но самое главное — он не сомневался, что ни одна женщина не захочет, чтобы он это сделал.
Никогда больше.
Длинноволосый парень в цветастой рубашке, сидевший справа от него по другую сторону прохода, проснулся. Протер глаза и широко зевнул. Пахнуло потом и травкой. Он повернулся и принялся что-то искать в полотняной сумке, лежавшей на соседнем кресле. Достал небольшой приемник, после недолгих поисков поймал какую-то радиостанцию. Обрывки песен «Айрон Мэйден» и «Барклай Джеймс Харвест» сливались с шумом колес, ревом двигателя и свистом ветра за окнами.
Капрал машинально обернулся. Когда парень, судя по всему, ровесник, случайно взглянул на него, последовала обычная реакция, всякий раз написанная на обращенных к нему лицах, — с ней он познакомился в первую очередь, как с ругательствами при изучении иностранного языка. Парень, у которого были своя жизнь и свое лицо, неважно, красивое или нет, уткнулся в сумку, притворившись, будто что-то ищет. Потом отвернулся, уселся чуть ли не спиной к нему и стал слушать музыку, глядя в окно.
Капрал прижался лбом к стеклу.
По сторонам дороги мелькали рекламные щиты. Иногда с какими-то незнакомыми вещами. Некоторые из автомобилей, обгонявших автобус, он видел впервые. Кабриолет «форд фэрлейн» 1966 года, ехавший навстречу, оказался единственной моделью, которую ему удалось распознать с ходу.
Время хоть и немного, но ушло вперед. А вместе с ним и жизнь со всеми сложными подсказками для тех, кому приходится день за днем одолевать свой путь.
Прошло два года. Мгновение ока, неразличимый шажок на циферблате вечности. Но этого хватило, чтобы перечеркнуть все. Теперь, глядя вперед, он видел перед собой лишь ровную стену, и только обида придавала ему силы двигаться дальше. Все эти месяцы, минута за минутой, он взращивал ее, питал, лелеял и превратил в крепкую злобу.