— Сердце человека сжимается, когда идет дождь, — сказал Зорба, — не нужно расстраиваться!
Он наклонился и сорвал возле изгороди первые дикие нарциссы. Долго и жадно смотрел он на них, словно увидел впервые, потом понюхал, закрыв глаза, вздохнул и отдал их мне.
— Если бы можно было понять, — сказал он, — о чем говорят камни, цветы, дождь! Очень может быть, что они зовут, зовут нас, а мы не отзываемся. Когда же люди станут слышать, прозреют? Раскинут руки, чтобы объять камни, цветы, дождь, людей? Что ты об этом скажешь, хозяин? Твои книги, что они говорят?
— Черт бы их побрал, — сказал я, употребив любимое выражение Зорбы, — черт бы их побрал!
Он взял меня за руку.
— У меня есть идея, хозяин, только ты не сердись: надо собрать все твои книги в кучу и сжечь их. После этого, кто знает, ты не глуп и славный парень… может быть из тебя кое-что и выйдет!
«Он прав, он прав! — воскликнул я про себя, — он прав, но я не могу!»
Зорба колеблется, раздумывает, потом, спустя минуту говорит:
— Я кое-что понимаю и…
— Что же? Говори!
— Не могу это выразить. Но мне кажется, будто я что-то понимаю. Если же я попытаюсь это сказать, я могу все погубить. Как-нибудь, когда буду в ударе, я тебе это станцую.
Дождь пошел сильнее. Между тем мы дошли до деревни. Маленькие девочки гнали с пастбищ овец, крестьяне распрягли волов, не закончив пахоту. Веселая паника охватила село из-за ливня. Женщины, пронзительно крича, гнались по улочкам за детьми, глаза же их были полны смеха; на густых бородах и подкрученных усах мужчин висели большие капли дождя. От земли поднимался терпкий запах камней и травы.
Промокшие до костей, мы ввалились в кофейню «Целомудрие». Она была полна народа, одни играли в карты, другие громогласно спорили, словно перекрикивались в горах. В глубине за небольшим столом восседали на деревянной скамье старейшины: дядюшка Анагности в белой рубашке с широкими рукавами; Маврандони, молчаливый, суровый, он покуривал свое наргиле, уставившись глазами в вол; здесь же был учитель средних лет, подтянутый, импозантный, облокотясь на свою толстую трость, он со снисходительной улыбкой слушал волосатого гиганта, который только что вернулся из Кандии и расписывал чудеса большого города. Хозяин кофейни слушал, стоя за стойкой, и смеялся, следя в то же время за поставленными на огонь кофейниками.
Увидев нас, дядюшка Анагности поднялся и сказал:
— Не сочтите за труд, подойдите сюда, земляки.
Сфакианониколи рассказывает нам о том, что он видел и слышал в Кандии; это очень забавно, идите сюда. Он повернулся к хозяину кофейни:
— Две рюмки раки, Манолаки!
Мы сели. Одичавший пастух, увидев незнакомых людей, весь съежился и замолчал.
— Ну давай дальше, ты, небось, и в театр ходил, капитан Николи? — спросил учитель, желая чтобы тот продолжил. — Понравилось ли тебе там? Сфакианониколи протянул огромную руку, обхватил стакан и, разом проглотив вино и осмелев, воскликнул:
— А как же, я там был. Кругом все время говорили: «Котопулих здесь, Котопули там». И вот, однажды вечером я перекрестился и сказал: пойду туда, честное слово, я тоже хочу ее посмотреть.
— И что же ты увидел, храбрец? — спросил дядюшка Анагности. — Звори же!
— Да ничего. Я ничего не увидел, клянусь вам. Люди слышат разговоры о театре и думают, что это должно быть забавно. Совсем не так. Мне жаль денег, которые я истратил. Театр вроде большого кафе, совсем круглый, как овчарня, и битком набит людьми, стульями и подсвечниками. Я чувствовал себя не в своей тарелке, был очень взволнован и ничего не видел. «Боже мой! — говорю я себе. — Меня здесь наверняка попытаются сглазить. Надо удирать». В эту минуту одна девица, дерганая, как трясогузка, подходит ко мне и берет за руку. «Скажи-ка, — завопил я, — куда это ты меня ведешь?» Она молча ведет меня дальше, потом поворачивается и говорит: «Садись!» Я сел. Кругом люди: впереди, сзади, справа, слева, на потолке. «Сейчас наверняка задохнусь, — подумал я, — сейчас подохну, здесь совсем нечем дышать!» Поворачиваюсь к соседу и спрашиваю: «Откуда, друг, они выйдут, эти примадонны?»
— «Оттуда, изнутри», — отвечает он мне, показывая на занавес.
И он был прав! Сначала прозвенел звонок, поднялся занавес и вот она, Котопули. Котопули собственной персоной. Вот это женщина, настоящая женщина, скажу я вам! И давай ходить и вертеться туда-сюда. То отойдет, то подойдет снова, а потом людям это надоело и они стали хлопать в ладоши, а она взяла и убежала.
Крестьяне корчились от смеха. Сфакианониколи же стал от этого печальным и нахмурился.
— А дождь все льет! — сказал он, чтобы переменить тему.
Все посмотрели в ту же сторону, что и он. В эту минуту мимо кофейни быстро прошла женщина с подвернутой до колен черной юбкой и распущенными волосами. Она была полненькой, мокрая одежда облепила ее, подчеркивая упругость волнующегося тела.
Я вздрогнул. «Что за дикий зверек?» — подумал я. Она показалась мне гибкой и опасной, настоящей сердцеедкой. Женщина повернула на мгновение голову и бросила искрящийся взгляд в сторону кофейни.
— Богородица! — прошептал юноша с пушком вместо бороды, сидевший возле окна.
— Будь ты проклята, зажигалка! — прорычал Манолакас, сельский жандарм. — Жар, распаляемый тобой, ты не утруждаешься охладить.
Юноша у окна начал петь, сначала тихо, словно колеблясь, но постепенно голос его набирал силу:
От подушки вдовы исходит запах айвы.
Я уловил его и не могу уснуть теперь.
— Заткнись, — крикнул Маврандони, направив на него мундштук своего наргиле. Юноша умолк. Один из стариков наклонился к Манолакасу:
— Гляди-ка, дядюшка твой разозлился, — сказал он тихо. — Если бы мог, он бы ее изрубил на мелкие кусочки, несчастную! Сохрани ее Господь!
— Эх! Папаша Андрули, — ответил Манолакас, — что я подумал, ты, похоже, тоже прилип к ее юбке. Тебе не стыдно, церковный староста?
— Нисколько! Я только повторю: сохрани ее Господь! Ты, наверное, не видел детей, родившихся в нашей деревне в последнее время? Они все красивы, как ангелы. А знаешь ли ты почему? Так вот, это все благодаря ей, вдове! Она, можно сказать, любовница всей нашей деревни: ты гасишь свет и представляешь себе, что сжимаешь в объятиях не свою жену, а вдову. Потому-то, сам видишь, наша деревня плодит таких красивых детей.
Папаша Андрули помолчал с минуту, потом прошептал:
— Будь счастлив тот, кто ее обнимает! Ах! Старина, если бы мне было двадцать лет, как Павли, сыну Маврандони!
— Сейчас мы его увидим, он уже должен вернуться! — сказал кто-то, посмеиваясь. Все обернулись в сторону двери. Дождь продолжал лить как из ведра. Между камней булькали струи воды; молнии из конца в конец полосовали небо. Зорба, у которого от появления вдовы перехватило дыхание, больше не мог выдержать и дал мне знак:
— Дождь кончился, хозяин, — сказал он. — Пойдем-ка отсюда.
В дверях показался совсем юный парнишка, босой, растрепанный, с огромными блуждающими глазами. Именно таким изображают иконописцы святого Иоанна Крестителя с чрезмерно увеличенными от поста и молитв глазами.
— Привет, Мимито! — вскричал кто-то с громким смехом.
В каждой деревне есть свой дурачок, а если нету, то его сотворят, чтобы веселей проводить время. Таким был Мимито.
— Друзья, — заикаясь воскликнул он тонким, как у женщины, голосом, — вдова Сурмелина потеряла свою овцу. Тот, кто найдет ее, получит награду — пять литров вина.
— Убирайся! — крикнул старый Маврандони. — Убирайся отсюда!
Мимито, охваченный ужасом, съежился в углу около двери.
— Садись, Мимито, и выпей раки, чтоб согреться! — сказал дядюшка Анагности, сжалившись над ним. — Что станет с нашей деревней без собственного идиота?
В эту минуту на пороге появился молодой парень, болезненный на вид, с выцветшими синими глазами, он едва переводил дух, со слипшихся на лбу волос капала вода.
— Привет, Павли! — крикнул Манолакас. — Привет, братишка, входи!
Маврандони повернулся, посмотрел на сына и нахмурил брови.
— И это мой сын? Этот недоносок? На кого он похож, дьявол его побери? Мне иногда охота схватить его за шею, приподнять и шмякнуть о землю, как лягушонка!
Зорба сидел, будто на угольях. Вдова распалила его мысли и он не мог больше находиться в четырех стенах.