— Пойдем отсюда, хозяин, ну же, пошли, — шептал он мне беспрерывно, — сдохнуть здесь можно! Ему казалось, что тучи разошлись, и солнце вновь появилось на небе. Он повернулся к хозяину кофейни и спросил, делая вид, что это ему безразлично:
— Кто такая, эта вдова?
— Настоящая кобылица, — ответил Кондоманолио. Он прижал палец к губам и показал глазами на Маврандони, который снова уставился в пол.
— Кобылица, — повторил он, — и не будем больше о ней говорить, чтобы не накликать беды. Маврандони поднялся и обмотал гибкий мундштук вокруг наргиле.
— Извините меня, — сказал он, — я пойду домой. Пойдем со мной и ты, Павли!
Он увел своего сына, и оба тотчас исчезли в струях дождя. Манолакас поднялся и пошел за ними. Кондоманолио уселся в кресло Маврандони.
— Бедный Маврандони, он, наверное, помрет с досады, — сказал он вполголоса, чтобы его не услышали за соседними столами. — Большое несчастье пришло к нему в дом. Вчера я собственными ушами слышал, как Павли ему сказал: «Если она не пойдет за меня, я покончу с собой!» А эта шлюха не хочет его. Она его называет сопляком.
— Пойдем же, наконец, отсюда, — повторил Зорба снова; слушая разговоры о вдове, он все больше распалялся.
Снаружи запели петухи, дождь понемногу стихал.
— Пойдем, — сказал я, поднимаясь. Мимито вскочил в своем углу и потихоньку вышел вслед за нами. На дороге блестели камни, двери, намокшие от дождя, стали совсем черными, вышли старушки с корзинками собирать улиток.
Мимито подошел ко мне и тронул за руку.
— Дай мне сигарету, господин, — сказал он, — тебе тогда повезет в любви. Я дал ему сигарету. Он взял ее темной от загара рукой.
— Дай мне и прикурить!
Я дал ему огня; он глубоко затянулся, затем, выпустив дым через ноздри, полузакрыл глаза.
— Я сейчас счастлив, как паша! — прошептал он.
— Куда ты идешь?
— В сад к вдове. Она сказала, что накормит меня, если я всем объявлю о пропаже ее овцы.
Мы шли быстро. Облака стали понемногу расходиться, показалось солнце. Вся деревня улыбалась, вымытая и свежая.
— Тебе нравится вдова, Мимито? — спросил Зорба, пуская слюнки.
Мимито закудахтал:
— Почему бы ей мне не нравиться? Разве я вышел не из той же сточной трубы, что и все люди?
— Из сточной трубы? — сказал я удивленно. — Что ты этим хочешь сказать, Мимито?
— Вот тебе раз, из живота женщины. Я был в ужасе. «Только Шекспир, — думал я, — смог бы найти для этих самых созидательных мгновений такое вульгарное выражение, чтобы нарисовать столь мрачную и отвратительную картину деторождения».
Я смотрел на Мимито. У него были огромные пустые слегка косые глаза.
— Как ты проводишь свои дни, Мимито?
— А как бы ты хотел, чтобы я их проводил? В общем, как паша! Утром я просыпаюсь, съедаю кусочек хлеба, а потом берусь за работу, я батрачу, где попало и на кого попало. Бегаю, когда меня кто попросит, вожу навоз, собираю его на дорогах, ловлю удочкой рыбу. Я живу у тетки, мамаши Ленио, плакальщицы. Наверное, вы ее знаете, ее все знают. Ее даже фотографировали. Вечером я возвращаюсь домой, съедаю миску супа и выпиваю немного вина. Если нету вина, тогда пью воду, божью росу, всласть, пока мой живот не станет, как барабан. Ну а потом, доброй ночи!
— А ты не хочешь жениться, Мимито?
— Я? Я не сумасшедший! Что это ты такое говоришь, старина? Нужно мне вешать на шею все эти неприятности? Жене нужны туфли! Где мне их достать? Я вот хожу босиком.
— У тебя нет сапог?
— Почему нет? Тетушка Ленио сняла их с одного, он умер в прошлом году. Но я одеваю сапоги только на пасху, чтобы сходить в церковь и позабавиться, глядя на попов. Потом я их снимаю, вешаю на шею и возвращаюсь домой.
— Скажи, Мимито, что тебе нравится больше всего на свете?
— Перво-наперво, хлеб. Как же я его люблю! Горячий! Хрустящий, особенно, если это пшеничный! Потом вино. После люблю спать.
— А женщины?
— Фу! Поешь, выпей и иди спать, я тебе сказал! Все остальное — одни неприятности!
— Ну, а вдова?
— Оставь ее дьяволу, это самое лучшее, что можно сделать. Она с сатаной водится! Он сплюнул три раза и перекрестился.
— Ты умеешь читать?
— Совсем не умею! Когда я был маленьким, меня насильно водили в школу, но к счастью, я сразу же схватил тиф и стал идиотом. Только так я и спасся. Зорбе давно надоели мои вопросы; он думал только о вдове.
— Хозяин, — обратился он ко мне, взяв меня за руку.
— А ты иди вперед, — приказал он Мимито, — нам надо поговорить.
Зорба опустил глаза, видно было, что он очень взволнован.
— Хозяин, — повторил он, — я тебя подожду здесь. Не опозорь наш мужской род! Не все ли равно дьявол или Господь Бог посылает тебе это изысканное блюдо; у тебя есть зубы, так не отказывайся же! Протяни руку и возьми его! Зачем Создатель дал нам руки? Чтобы брать! Ну так бери же! Женщины, их у меня в жизни была целая куча. Но эта вдова… от нее колокольни могут обрушиться, вот проклятая!
— Не хочу иметь неприятности, — ответил я раздраженно. Я был возбужден, в глубине души я тоже желал это всемогущее тело, промелькнувшее передо мной наподобие дикого зверя во время течки.
— Тебе неохота иметь неприятности? — спросил Зорба с удивлением. — Чего же ты тогда хочешь?
Я не ответил.
— Сама жизнь — неприятность, — продолжал Зорба, — смерть — нет. Знаешь ли ты, что значит жить? Расстегнуть пояс и искать ссоры. Я ничего не отвечал. Зорба прав, я это знал, но мне не хватало смелости. Моя жизнь шла по ложному пути, связи с людьми выражались лишь в форме внутреннего монолога. Я пал так низко, что если бы мне пришлось выбирать — влюбиться в женщину или прочесть хорошую книгу о любви — я бы выбрал книгу.
— Зачем ты все высчитываешь, хозяин, — продолжал Зорба, — брось ты эти цифры, отбрось проклятые колебания и закрывай лавочку, я тебе говорю. Именно сейчас ты можешь спасти или потерять свою душу. Послушай, хозяин, возьми две-три книги, лучше с золотым тиснением, в простом переплете не так бросаются в глаза, завяжи в платок и пошли их вдове с Мимито. Научи его, чтобы он сказал: «Хозяин шахты приветствует тебя и посылает этот маленький платок. Это пустяк, но зато от большой любви. Еще он велел не волноваться из-за овцы, даже если она пропала, не порть себе нервы. Мы с тобой, и потому не бойся! Он видел, как ты проходила мимо кофейни, и с той минуты только о тебе и думает». Вот и все! Затем в этот же вечер постучи в ее дверь. Куй железо, пока горячо! Ты ей скажешь, что заблудился, ночь застала тебя на дворе и тебе нужен фонарь. Или, что ты внезапно почувствовал себя плохо и тебе нужен стакан воды. Или же, что еще лучше: купи овцу, приведи ее к ней и скажи: «Вот, моя красавица, получай овцу, которую ты потеряла, я нашел ее!» И, поверь мне, хозяин, вдова отблагодарит тебя и ты попадешь — ах! если бы я мог сесть верхом на твою лошадку! — Ты въедешь прямо в рай. Другого рая, старина, нету, уверяю тебя. Не слушай, что говорят попы о райской жизни, той не существует.
Мы уже подходили к саду вдовы, когда Мимито вздохнул и запел во все горло:
Зорба прибавил шагу. Ноздри его трепетали. Он остановился, глубоко вздохнул и посмотрел на меня.
— Ну так что? — спросил он нетерпеливо.
— Пошли! — ответил я сухо и ускорил шаг.
Зорба покачал головой и что-то промычал, но я не расслышал.
Когда мы пришли к себе в хибару, мой товарищ сел, скрестив ноги и положив на колени сантури; опустив голову, он погрузился в размышления. Можно было подумать, что он слушал бесконечное число песен и пытался выбрать одну, самую красивую или самую печальную. Наконец, сделав выбор, он заиграл жалобную мелодию. Время от времени он поглядывал на меня уголком глаза. Я чувствовал, как все, что Зорба не мог или не осмеливался мне сказать на словах, он выражал игрой на сантури. Что я гублю свою жизнь, что вдова и я похожи на двух мотыльков, которые живут под солнцем лишь мгновенье, а потом неизбежно погибают. Безвозвратно! Навсегда!
Зорба резко поднялся. Он вдруг понял, что старается впустую. Прислонившись к стене и закурив сигарету, он через некоторое время сказал:
— Хозяин, я сейчас кое-что тебе расскажу, однажды в Салониках мне поведал об этом один ходжа; я все равно тебе расскажу, даже если это ни к чему не приведет. В то время я был разносчиком в Македонии. Ходил по деревням, продавал нитки, иголки, жизнеописания святых, целебные мази, перец. У меня тогда был хороший голос, я был настоящим соловьем. А ты должен знать, что женщина клюет и на голос. (На что только они не клюют, шлюхи.) Один Бог знает, что происходит у них внутри. Ты можешь быть отвратителен, хром и горбат, но если у тебя сладкий голос и ты умеешь петь, ты без труда вскружишь им голову.