«Беда какая-то», подумал я и, торопясь, спустился к мысу.
Шум толпы все нарастал. В небе в лучах заходящего солнца неподвижно висели два-три розовых весенних облака. Девичье дерево было покрыто молодыми зелеными листьями.
Мадам Гортензия в слезах бежала обратно, волосы ее растрепались, она еле переводила дух. В руках у нее была соскочившая с ноги туфля.
— Боже мой… Боже мой… — крикнула она, пошатнулась и чуть не упала на меня. Я ее поддержал.
— Почему ты плачешь? Что случилось? — спросил я и помог ей надеть дырявую туфлю.
— Я боюсь… я боюсь…
— Чего же?
— Смерти.
Она словно чувствовала в воздухе запах смерти и была охвачена страхом. Я взял ее дряблую руку, ее старое тело противилось и дрожало.
— Я не хочу… не хочу… — кричала она.
Несчастная женщина испытывала страх, учуяв место, где появилась смерть. Она боялась, что Харон увидит ее и вспомнит о ней… Как и все старые люди, наша бедная русалка пыталась скрыться в траве, принимая ее зеленый цвет, спрятаться в земле, принимая ее темно-коричневую окраску, для того, чтобы Харон не смог ее различить. Она вся дрожала, втянув голову в жирные сутулые плечи.
— Друг мой, укрой меня, — просила она, — укрой меня и сходи посмотри.
— Тебе холодно?
— Я совсем замерзла, укрой меня.
Укрыв ее, как можно лучше, я пошел к мысу и теперь ясно различил погребальные песнопения. Мимо меня пробежал Мимито.
— Что случилось, Мимито? — крикнул я.
— Он утонул, он утонул, — не останавливаясь ответил он.
— Кто?
— Павли, сын Маврандони.
— Почему?
— Вдова…
Слово застыло в воздухе. Внезапно в вечернем свете передо мной возникло опасное и гибкое тело вдовы.
Я подошел к скалам, где собралась вся деревня. Мужчины молчали, обнажив головы. Женщины, откинув свои платки на плечи, рвали на себе волосы и испускали пронзительные крики. На гальке лежало иссиня-белое распухшее тело. Над ним застыл старый Маврандони. Правой рукой он опирался на палку, левой сжимал седую волнистую бороду.
— Будь ты проклята, злодейка! — вдруг раздался пронзительный крик. — Господь Бог заставит тебя заплатить за это!
Одна из женщин поднялась и, повернувшись к мужчинам, сказала:
— Разве нет среди вас мужчины, чтобы перерезать ей горло, как паршивой овце? Жалкие трусы! Она плюнула в сторону мужчин, которые смотрели на нее, не говоря ни слова.
Кондоманолио, хозяин кафе, быстро возразил ей:
— Нечего нас унижать, Деликатерина, — воскликнул он, — ты увидишь, в нашей деревне есть смелые люди!
Я не смог сдержаться.
— Неужели вам не стыдно, друзья! — взывал я. — В чем виновата эта женщина? Это судьба. Побойтесь Бога! Но никто не ответил мне.
Манолакас, кузен утопленника, склонившись своей тушей над трупом, взял его на руки и первым пошел в сторону деревни.
Женщины пронзительно кричали, царапали лица и рвали на себе волосы. Увидев, что тело уносят, они бросились, чтобы вцепиться в него. Но старый Маврандони, подняв палку, отстранил их и пошел во главе процессии. Женщины пошли за ним с заунывным пением. Мужчины молча шли сзади.
Постепенно они исчезли в сумерках. Снова стало слышно мирное дыхание моря. Я осмотрелся, кругом никого не было.
«Надо возвращаться, — сказал я себе, — еще один день, наполненный горечью!» Идя по тропинке, я восхищался этими людьми, которые так близко и с такой теплотой принимали к сердцу людские страдания: мадам Гортензия, Зорба, вдова, бедный Павли, с такой смелостью бросившийся в море, чтобы усмирить свое горе. Деликатерина, призывавшая зарезать вдову, как овцу, Маврандони, который не мог не только плакать, а даже говорить. Один я был спокоен, но беспомощен. Кровь не кипела в моих жилах, я не испытывал ни страстной любви, ни ненависти. Мне хотелось всё уладить, трусливо бросив все на произвол судьбы.
В полумраке я увидел дядюшку Анагности, который еще не ушел и сидел на камне. Глядя на море, он опирался подбородком на свою длинную палку. Я окликнул его, но он не расслышал, тогда я подошел. Увидев меня, он покачал головой.
— Жалкие люди! — проворчал он. — Пропащая молодежь! Этот несчастный не смог перенести своего горя, он бросился в воду и утонул. Вот он и спасся.
— Спасся?
— Спасся, сынок, спасся. А чего хорошего смог бы он сделать в своей жизни? Если бы он женился на вдове, очень скоро начались бы препирательства и, возможно, бесчестье. Она же ровно кобыла, эта распутница, начинает ржать, только завидев мужчину. Невозможность жениться на ней стала для него мучением, вбил себе в голову, будто великое счастье обойдет его стороной! И впереди пропасть, и сзади бездна.
— Не говори так, дядюшка Анагности, тебя послушаешь, страшно станет.
— Да полно! Не бойся, никто меня не слышит. Да если бы и услышали, все равно не поняли. Вот скажи, есть ли на свете человек счастливее меня? У меня были поля и виноградники, оливковые рощи и дом в два этажа, я богат. Я женился на доброй и покорной женщине, которая дарила мне только мальчиков. Она не осмеливалась поднять глаза и посмотреть мне в лицо, все мои дети — хорошие отцы семейства. Я не жалуюсь, у меня даже есть внуки. Мне нечего больше желать. Я оставил на земле глубокие корни. Однако если бы мне пришлось начать все сначала, я бы бросился в море. Жизнь жестока, даже к тем, кому выпала удача, она очень жестока, шлюха!
— Чего же тебе не хватает, дядюшка Анагности? На что ты жалуешься?
— Я и говорю, что у меня все есть! Но попробуй спроси сердце мужчины!
Он с минуту помолчал, затем снова посмотрел на море, которое начало темнеть.
— Что ни говори, Павли, ты хорошо сделал! — воскликнул он, подняв палку. — Пусть бабы голосят, бабы есть бабы, нет у них мозгов. Вот ты и спасся, Павли, и отец твой это хорошо знает, поэтому он и не сказал ни слова.
Старик окинул взглядом небо и горы, которые уже были едва видны.
— Вот и ночь наступила, — сказал он, — пора возвращаться.
Вдруг старик замолчал, казалось, он сожалел о своих словах, которые сорвались у него с языка, словно он выдал какую-то великую тайну.
Дядюшка Анагности положил мне на плечо свою высохшую руку.
— Ты молод, — сказал он мне с улыбкой, — не слушай стариков. Если бы мир их слушал, он бы очень скоро рухнул. Когда ты столкнешься с какой-нибудь вдовой на дороге, бросайся к ней. Женись, наделай детей, будь решителен. Преодолевай трудности — это как раз для молодых и здоровых!
Придя в свою хижину, я разжег огонь и приготовил вечерний чай. Усталый, голодный, я с жадностью набросился на еду, поглощенный этой животной радостью.
Вдруг в окне показалась маленькая плоская голова Мимито. Войдя, он присел у огня и хитро улыбаясь стал смотреть, как я ем.
— Тебе чего, Мимито?
— Господин, я тебе кое-что принес от вдовы… Корзину апельсинов. Она сказала, что это последние из ее сада.
— От вдовы? — спросил я с волнением. — Почему она мне их послала?
— За добрые слова, которыми ты остановил людей сегодня вечером, вот что она сказала.
— Что это за добрые слова?
— Вот уж чего не знаю, того не знаю! Я передаю то, что она сказала, вот и все!
Он высыпал апельсины из корзины на постель. Весь сарай заблагоухал.
— Передай ей мою благодарность, но пусть она будет настороже! Пусть поостережется показываться в деревне, ты слышишь? Ей надо побыть некоторое время у себя дома, пока несчастье позабудется! Ты понял, Мимито?
— Это все, господин?
— Все, можешь идти.
Мимито подмигнул.
— Это все?
— Беги же!
Он ушел. Я очистил апельсин, он был сочен и сладок как мед. Во сне я всю ночь прогуливался под апельсиновыми деревьями, овеваемый теплым ветром, за ухом у меня был цветок базилика. Молодым двадцатилетним крестьянином бродил я по этому саду, ждал и насвистывал. Я не знал кого жду, но сердце мое трепетало от радости. Я подкручивал усы и всю ночь слушал, как за апельсиновыми деревьями, словно женщина, вздыхало море.
15
В этот день дул резкий, обжигающий южный ветер, пришедший к нам из-за моря, с африканских песков. Облака тончайшей пыли вихрем кружились в воздухе, проникая в горло и легкие. Песчаная пыль скрипела на зубах, жгла глаза, нужно было плотно закрывать двери и окна, чтобы съесть кусок хлеба. Было душно. В эти гнетущие дни, когда начиналось движение соков, я тоже был охвачен весенней болезнью. Вроде бы усталость и волнение в груди, мурашки по всему телу, томление — или воспоминание? — по какому-то простому, но огромному чувству.