Я пошел по каменистой горной тропе. Мне вдруг захотелось добраться до небольшого минойского поселения, проступившего из-под земли спустя три или четыре тысячи лет и снова гревшегося под столь любимым солнцем Крита. Возможно, говорил я себе, что после нескольких часов ходьбы усталость снимет мое весеннее недомогание.
Серые голые камни, какая-то светлая нагота, суровые и пустынные горы были такими, какими я их любил. Сова, ослепленная ярким светом, щурила свои круглые желтые глаза, усевшись на камне, серьезная, очаровательная и полная тайны. Хотя я шел тихо, она испугалась, бесшумно взлетела и исчезла среди скал.
В воздухе пахло тимьяном. Первые нежные желтые цветы утесника уже распускались среди колючек.
Добравшись до руин городища, я был потрясен. Видимо, уже наступил полдень, развалины заливал отвесно падавший свет. В старых, разрушенных поселениях это самое опасное время. Воздух как бы наполнен криками и привидениями. Стоит хрустнуть ветке или проскользнуть ящерице, пролететь облаку, бросив тень, и вами овладевает паника. Каждая пядь земли, попираемая вами, — это могила, в которой стонут мертвые.
Постепенно мои глаза привыкли к яркому свету. Среди камней я различал теперь следы человеческих рук: две широких, мощеных блестящими плитами, улицы. Направо и налево узкие кривые проулки. В центре круглая площадь, агора и совсем рядом, с какой-то демократичной снисходительностью находился царский дворец со сдвоенными колоннами, широкими каменными лестницами и многочисленными пристройками.
В центре городища, там, где камни были совсем истерты, должен был возвышаться храм, ныне осталась лишь статуя богини, груди у нее смотрели в разные стороны, а руки были обвиты змеями.
Кругом виднелись небольшие лавки и мастерские ремесленников — столярные, гончарные, давильни для оливок, кузницы. Настоящий муравейник, умело построенный, хорошо защищенный и приспособленный, обитатели которого покинули его тысячи лет тому назад. В одной из лавчонок ремесленник высекал амфору из цельного куска камня с прожилками, но не успел ее закончить: резец выпал из его рук и нашелся тысячи лет спустя рядом с неоконченным произведением. Эти вечные, глупые и бесполезные вопросы: почему? для чего? снова приходят на ум и лишний раз отравляют вам душу. Недоделанная амфора, которая вобрала радостный порыв, неистовство художника, наполнила меня горечью.
Вдруг среди камней рядом с развалинами дворца появился маленький пастух, загорелый, с черными коленями, в платке с кистями, повязанном вокруг вьющихся волос.
— Эй, друг! — крикнул он мне.
Мне хотелось побыть в одиночестве, и я сделал вид, что не слышу. Но пастушок начал с издевкой смеяться.
— Эй, ты что, оглох? Эй! Друг! Нет ли у тебя сигареты? Дай-ка мне одну, здесь, в этой пустыне, такая тоска.
Он протянул последние слова с такой патетикой, что мне пришлось сжалиться над ним. Сигарет у меня не было, я предложил ему денег. Однако пастушок оскорбился:
— К черту деньги! — воскликнул он. — Что мне с ними делать? Я же тебе сказал, что у меня тоска, дай мне сигарету!
— У меня их нет, — ответил я с отчаянием, — нет у меня их!
— У тебя их нет! — повторял вне себя пастушок, со злостью ударяя по земле своей палкой. — У тебя их нет! А что лежит в твоих карманах? Чем они так набиты?
— Книга, платок, бумага, карандаш и перочинный нож, — отвечал я, доставая один за другим предметы, находившиеся в моих карманах.
— Хочешь нож?
— У меня есть. У меня есть все: хлеб, сыр, оливки, нож, шило, кожа, чтобы сшить сапоги, фляга с водой, все, все! Нет только сигарет, а это все равно, что у меня ничего нет! А что ты ищешь в этих развалинах?
— Любуюсь античным миром.
— И много ты в этом понимаешь?
— Ничего!
— Я тоже ничего. Это все мертво, а вот мы живы. Давай, пошел отсюда! Можно было подумать, что это здешние духи гонят меня.
— Ухожу, — сказал я покорно.
С некоторым беспокойством я быстрым шагом пошел по тропинке. Через минуту я оглянулся и увидел все еще стоявшего на камне охваченного тоской пастушонка. Его вьющиеся волосы, высвободившиеся из-под платка, развевались на ветру, с головы до ног он купался в ярких солнечных лучах. Мне казалось, что я вижу перед собой бронзовую статую юноши. Теперь он держал свой посох на плече и насвистывал. Я пошел другим путем и стал спускаться к берегу.
Время от времени надо мной проносилось теплое ароматное дыхание близких садов. Земля благоухала, море смеялось, небо было голубым и ярким.
Зимой мы съежились душой и телом, а теперь пришедшее тепло развернуло нам плечи. Вдруг над головой послышалось хриплое курлыканье. Подняв голову, я увидел чудесный спектакль, который всегда, с самого раннего детства, волновал меня: журавли, построенные, как войско, в боевой порядок, возвращались из теплых стран, неся, по преданию, на своих крыльях и в углублениях костлявых тел ласточек.
Непреложный ритм смены времен года, вращающееся колесо мироздания, четыре лика земли, которые один за другим освещаются солнцем, уходящая жизнь — все это снова наполнило меня гнетущим волнением. Курлыканье журавлей звучало грозным предупреждением о неповторимости и скоротечности человеческой жизни, всем, чем можно насладиться, надо наслаждаться, пока жив. Во всей бесконечности мироздания нам не дано другой возможности.
Разум, принявший этот совет — безжалостный и в то же время полный сострадания, — победит мелочность, слабости, лень и оценит во сто крат каждое, навсегда уходящее, мгновение.
В памяти всплывают великие примеры, судя по ним, ты просто потерянный человек, жизнь проходит в мелких радостях, таких же невзгодах и пустых разговорах. Обуревает желание крикнуть с раскаянием: «Какой стыд».
Журавли, пролетев надо мной, скрылись в северном направлении, еще долетали их хриплые голоса, перенося меня из одного периода моей жизни в другой.
Я подошел к морю и торопливо зашагал по кромке воды. Как же тоскливо идти одному по берегу моря! Каждая волна и каждая птица в небе зовут и напоминают вам о долге. Когда идешь в компании, смеешься, беседуешь, это мешает услышать голоса волн и птиц. Впрочем, быть может, они ничего и не говорят, только смотрят, как вы проходите, увлеченные болтовней, и смолкают.
Я улегся на гальке и закрыл глаза. «Что же это такое — душа, — думал я, — и какое скрытое сходство есть между ней, морем, облаками, запахами? Похоже, душа сама была морем, облаком, ароматом…»
Я встал и снова пошел, словно принял какое-то решение. Но какое? Этого я не знал.
Вдруг я услышал чей-то голос за спиной:
— Куда ты идешь, господин? Не в монастырь ли? Я обернулся. Приземистый, крепкий старик, без палки, с черным, свитым жгутом, платком, повязанным вокруг его белых волос, улыбаясь, махал мне рукой. Следом за ним шла старая женщина, а за нею их дочь, черноволосая и смуглая, с испуганным взглядом, повязанная белым платком.
— В монастырь? — снова спросил меня старик.
И тут я понял, что давно хотел там побывать. Уже много месяцев я хотел сходить в эту маленькую обитель монахинь, построенную недалеко от моря, но никак не мог на это решиться.
И вот сейчас я вдруг принял решение.
— Да, — ответил я, — я иду в монастырь послушать гимны в честь Богородицы.
— Да снизойдет на тебя ее благословение!
Старик ускорил шаг и догнал меня.
— Ты и есть Общество по добыче угля?
— Да, это я.
— Так вот, пусть Святая дева принесет тебе удачу! Ты делаешь доброе дело для деревни, даешь заработать отцам бедных семей. Благослови тебя Боже! Через минуту хитрый старик, который, конечно, знал, что дела мои шли плохо, добавил следующие слова:
— Даже если ты ничего не заработаешь, сын мой, продолжай в том же духе. Ты все равно останешься в выигрыше. Душа твоя попадет прямехонько в рай…
— Именно этого я и желаю, дедушка.
— Не такой уж я грамотный, но однажды слышал в церкви, что говорил Христос. Это врезалось мне в голову и я никогда не забываю: «Продай, — сказал он, — продай все, что ты имеешь, чтобы купить Великую Жемчужину». Великая Жемчужина — это спасение души, сын мой. Ты, хозяин, выбрал верный путь к Великой Жемчужине. Великая Жемчужина! Сколько же раз, среди мрака, она сверкала в моем сознании, похожая на большую слезу!