Ребенком я чуть не упал в колодец. Став взрослым, я едва не заблудился, столкнувшись с понятием вечность, да и со многими другими, как-то: любовь, надежда, родина, Бог. С каждым осмысленным мною понятием создавалось впечатление, что я избежал опасности и продвинулся еще на один шаг. Но нет, я только подменял представление, называя это освобождением. Ныне я вот уже на целых два года застрял, постигая, что же такое Будда.
Теперь, благодаря Зорбе, я в этом уверен, Будда будет последним «колодцем», последним понятием пропастью, и я, в конце концов, освобожусь навсегда. Навсегда ли? Так все говорят каждый раз.
Я разом поднялся, ощущая себя безгранично счастливым. Раздевшись, я бросился в море, веселые волны резвились вместе со мной. Уставший, я вышел из воды, подставив грудь ночному ветру, чтобы обсохнуть, а затем пошел легким широким шагом, будто сумел избежать большой опасности; я чувствовал что еще теснее, чем когда-либо прежде, связан с матерью-землей.
16
Едва увидав берег с лигнитом, я сразу остановился: в хижине горел свет. «Должно быть, Зорба вернулся!» — подумал я с радостью.
Я едва не побежал, но сдержался. «Нужно скрыть свою радость, — сказал я себе, — принять недовольный вид. С этого и надо начинать: я-де послал его по срочным делам, а он, он пустил деньги на ветер, снюхался с девкой и опоздал на две недели. Нужно сделать разгневанный вид, это необходимо…»
Дальше я двинулся медленным шагом, чтобы успеть разозлиться. Я старался, хмурил брови, сжимал кулаки, повторяя жесты разгневанного человека, вызывая в себе злость, но у меня ничего не получалось. Напротив, чем ближе я подходил, тем больше была моя радость. Подобравшись на цыпочках к освещенному оконцу, я заглянул. Зорба, опустившись на колени, разжигал очаг, чтобы сварить кофе. Сердце мое оттаяло и я крикнул:
— Зорба!
В ту же минуту дверь раскрылась и Зорба, босой, без рубашки бросился наружу. В темноте он вытягивал шею и, заметив меня, раскрыл объятия, но тотчас, сдержав свой порыв, опустил руки.
— Рад тебя видеть, хозяин! — сказал он нерешительно, стоя передо мной с вытянутым лицом. Я силился придать своему голосу строгость:
— Рад, что ты не посчитал за труд вернуться, — сказал я с усмешкой. — Не подходи, от тебя несет туалетным мылом.
— Эх! Если бы ты только знал, как я отмывался, хозяин, — пробормотал он. — Я навел такой лоск, так скоблил свою проклятую кожу, пропади она пропадом, перед тем как показаться тебе! Пожалуй, я целый час себя драил. Но этот чертов запах… Хотя, чем он мешает? Скоро он пропадет сам собой.
— Войдем в дом, — сказал я, едва сдерживаясь, чтобы не рассмеяться.
Мы вошли. Сарай наш пропах духами, пудрой, мылом, короче — женщиной.
— Скажи-ка, что это за штуки, а? — воскликнул я при виде лежавших на ящике дамских сумочек, туалетного мыла, чулок, небольшого красного зонтика и малюсенького флакона духов.
— Это подарки… — прошептал Зорба, опустив голову.
— Подарки? — крикнул я, пытаясь взять гневный тон. — Подарки?
— Подарки, хозяин, не сердись, это для бедняжки Бубулины. Скоро Пасха, а несчастная… Я снова едва сдержался, чтобы не расхохотаться.
— А чего-нибудь поважнее ты ей не привез?.. — спросил я.
— Чего?
— Неужели непонятно? Обручальные кольца! Тут я ему рассказал о том, как втирал очки влюбленной русалке.
Зорба почесал затылок и на минуту задумался.
— Ты нехорошо поступил, хозяин, — сказал он наконец, — ты нехорошо поступил, не в обиду тебе будь сказано. Такие шутки вроде этой, хозяин… Женщина, это создание слабое, деликатное, сколько раз нужно тебе об этом говорить, а? С фарфоровой вазой нужно обращаться с большой осторожностью. Мне стало стыдно, я тоже сожалел об этом, но было слишком поздно. Я сменил тему разговора.
— Ну, а тросы? — спросил я. — Инструменты?
— Я все привез, все, не расстраивайся! «И овцы целы и волки сыты». Канатная дорога, Лола, Бубулина — все в полном порядке, хозяин! Он снял кофейник с огня, наполнил мою чашку, дал мне привезенные бублики с кунжутом и халву с медом, которые (он это знал) были моим любимым лакомством.
— Привез тебе в подарок большую коробку халвы! — сказал он с нежностью. — я не забыл о тебе.
Смотри, взял и небольшой пакет арахиса для попугая. Никого не забыл. Теперь ты видишь, у меня голова на месте, хозяин!
Я ел бублики и халву, пил кофе, сидя на полу. Зорба тоже отхлебывал свой кофе, курил, его глазагипнотизировали меня, словно глаза змеи.
— Ты решил проблему, которая тебя так мучила, старый негодяй? — спросил я его, смягчив голос.
— Какую проблему, хозяин?
— Является ли женщина человеком?
— О-ля-ля! С этим покончено! — ответил Зорба, помахивая своей лапищей. — Она тоже человек, такой же человек, как и все мы, и даже хуже! Когда она видит твой кошелек, у нее голова идет кругом, она прилипает к тебе, теряет свою свободу и даже рада ее потерять, потому что, видишь ли, есть кошелек, который так и блестит. Но очень скоро… Ах, оставим все это, хозяин! Он поднялся и бросил за окно свою сигарету.
— Теперь поговорим как мужчины, — сказал он. — Скоро страстная неделя, тросы теперь есть, пришло время идти в монастырь к этим толстякам и подписать бумаги на лес… До того, как они увидят канатную дорогу и начнут задумываться, тебе ясно? Дни идут, хозяин, сейчас не время лодырничать, нужно заполучить кое-что, надо, чтобы пришли суда и загрузились, возместив наши расходы… Это путешествие в Кандию дорого стоило. Черт бы его побрал, видишь ли… Он замолчал, и мне стало его жаль. Зорба был похож на ребенка, который, набедокурив и не зная, как избежать наказания, трепещет всем своим маленьким сердцем.
«Как только тебе не стыдно, — взывал я к самому себе, — разве можно заставлять душу, подобную этой, трепетать от страха? Опомнись, где ты найдешь когда-нибудь другого Зорбу? Очнись, возьми губку и все сотри!»
— Зорба, — взорвался я, — оставь черта в покое, мы в нем не нуждаемся! Что о том тужить, чего нельзя воротить. Возьми-ка сантури! Он развел руки, будто снова хотел меня обнять, и вновь опустил их, все еще не решаясь.
В один прыжок он был у стены. Привстав на цыпочки, он снял сантури. В ту минуту, когда он приблизился к керосиновой лампе, я увидел его волосы: они были черны как вакса.
— Послушай, негодник, — воскликнул я, — что это произошло с твоими волосами? Откуда это? Зорба рассмеялся.
— Я их покрасил, хозяин, не удивляйся, я их покрасил, предателей.
— Зачем?
— Из самолюбия, черт побери! Однажды я прогуливался с Лолой, держа ее за руку. То есть нет… Погляди, вот так, только лишь за кончики пальцев! Так вот, уличный мальчишка, черт бы его побрал, сопляк, от горшка два вершка, начал нас дразнить: «Эй, старик, — кричит этот сукин сын, — эй, дедушка, куда это ты повел свою внучку?» Лола, сам понимаешь, смутилась, я тоже. И чтобы ей больше не стыдиться за меня, в тот же вечер я пошел к парикмахеру и вычернил свой парик.
Я рассмеялся. Зорба посмотрел на меня с серьезным видом.
— Тебе это кажется смешным, хозяин? Тем не менее, послушай, что за странные мы существа. С того самого дня я стал совсем другим человеком. Можно сказать (да я и сам в это поверил), мои волосы и в самом деле черные: видишь ли, то, что нам не нравится, легко забывается, теперь, могу тебе поклясться, и сил у меня прибавилось. Лола тоже это заметила. А эта стреляющая боль в пояснице, ты помнишь? Сейчас все в порядке, с ней покончено! Ты мне не веришь. Конечно, о таких вещах, пожалуй, в твоих книгах не пишут… Он с иронией усмехнулся, но тотчас, сдержавшись, сказал:
— Извини меня, хозяин. Единственная книга, которую я прочел за всю свою жизнь, была «Синдбад-Мореход» и вся польза, которую я из нее извлек… Он снял со стены сантури, медленно, с нежностью развернул ее.
— Пойдем наружу, — сказал он, — в этих четырех стенах сантури словно не в своей тарелке. Ей, как дикому животному, нужен простор. Мы вышли, в небе искрились звезды, Млечный путь тек с одного края неба на другой, море кипело.