Подбородок монаха задрожал. Он осмотрелся. Двор был пуст, кельи заперты; из открытой церкви волнами доносилось благозвучное пение.
— Идите оба за мной, — прошептал он, — Содом и Гоморра!
Скользнув вдоль стен, мы пересекли двор и вышли из сада. В сотне метров от монастыря находилось кладбище. Туда мы и прошли.
Перешагнув через могилы, мы вслед за Захарией вошли в небольшую часовню. Посредине, на циновке, лежало завернутое в монашескую рясу распростертое тело. Около головы горела свеча, вторая у ног. Я склонился над мертвым.
— Маленький монах! — пробормотал я, задрожав, — маленький, белокурый монах отца Дометиоса!
На дверях святилища, обутый в красные сандалии, размахивал крыльями и сверкающим обнаженным мечом архангел Михаил.
— Архангел Михаил! — вскричал монах. — Пошли гром и молнии, сожги их всех! Архангел Михаил, не поленись, выпрыгни из своей иконы! Подними свой меч и ударь! Разве ты не слышал выстрела?
— Кто его убил? Кто? Дометиос? Говори, бородатый черт!
Монах вырвался из рук Зорбы и упал ничком к ногам архангела. Он надолго замер, вытянув шею, выпучив глаза и раскрыв рот, будто кого-то подстерегая.
Вдруг он поднялся, весь сияя:
— Я их сейчас подожгу! — заявил он с решительным видом. — Архангел пошевелился, я видел, он дал мне сигнал!
Захария подошел к иконе и прижался толстыми губами к мечу архангела.
— Слава Богу! — сказал он. — Мне полегчало.
Зорба вновь схватил монаха за руки.
— Иди сюда, Захария, — сказал он, — пойдем, ты сейчас сделаешь то, что я тебе скажу!
И повернувшись ко мне, добавил:
— Дай мне денег, хозяин, я сейчас сам подпишу документы. Там одни волки, ты же ягненок, и они тебя съедят. Позволь мне сделать это. Не беспокойся, я крепко ухватил этих заплывших жиром толстяков. В полдень мы отсюда уйдем, унося лес в кармане. Пошли же, старина Захария!
Они, крадучись, двинулись к монастырю. Я же остался гулять под соснами.
Солнце было уже высоко, на листьях искрилась роса. Из-под моих ног вылетел скворец и, усевшись на ветку дикой груши, стал, подрагивая хвостом и глядя на меня, щелкать клювом. Потом он два-три раза насмешливо просвистел.
Сквозь сосны я заметил сгорбленных монахов, выходящих рядами во двор; на плечах их висели черные покровы. Служба закончилась, и они шли теперь в трапезную.
«Какая жалость, — думал я об этом пейзаже и монастыре, — что такая строгость, благородство будут отныне лишены души!»
Усталый, не выспавшийся, я растянулся на траве. Кругом благоухали дикие фиалки, дрок, розмарин и шалфей. Изголодавшиеся насекомые, жужжа, словно пираты, набрасывались на цветы, высасывая мед. Вдали сверкали безмятежные горы, они как будто двигались в дрожащих испарениях земли, согретой пылающим солнцем.
Умиротворенный, я закрыл глаза. Сдержанная, таинственная радость овладела мной, казалось, что все это зеленое чудо, окружавшее меня, было раем, с его свежестью, прозрачностью и каким-то легким опьянением.
Все это как бы олицетворяло Бога, который каждое мгновение меняет свой облик. Счастлив тот, кто может узнать его под любой маской! Иногда он — стакан холодной воды, иногда — сын, прыгающий на ваших коленях, околдовавшая вас женщина или просто утренняя прогулка.
Постепенно все вокруг меня, не изменяясь внешне, превратилось в чудесное видение. Я был счастлив. Земля и рай явили себя единым целым. Жизнь показалась простым полевым цветком с большой каплей меда в сердцевинке, душа — дикой пчелой-добытчицей.
Внезапно меня грубо вырвали из этого блаженного состояния. Позади себя я услышал шум шагов и шепот. В ту же минуту радостный голос произнес:
— Хозяин, мы уходим!
Возле меня очутился Зорба с дьявольским блеском маленьких глаз.
— Уходим? — спросил я с облегчением. — Все закончено?
— Все! — ответил Зорба, похлопав по карману куртки. — Он у меня здесь, этот лес. И пусть он принесет нам удачу! Вот они, семь тысяч монет, которые у нас сожрала Лола!
Он достал из внутреннего кармана пачку ассигнаций.
— Возьми их, — сказал он, — плачу свои долги, теперь мне не стыдно перед тобой. Там же чулки, сумки, духи и зонтик мадам Бубулины и даже арахис для попугая! И сверх всего халва, которую я принес тебе!
— Дарю их тебе, Зорба, — сказал я, — пойди, поставь свечку, такую же, как ты сам, Богородице, которую ты так обидел.
Зорба повернулся. Навстречу ему вышел в позеленевшей грязной расе и стоптанных сапогах отец Захария. Под уздцы он держал двух мулов. Зорба показал ему пачку денег.
— Мы поделимся, отец Иосиф, — сказал он. — Ты купишь сто килограммов трески и съешь их, старина мой несчастный, ты съешь столько, что переполнишь брюхо, станешь блевать и будешь, наконец, свободен! Давай руку.
Монах схватил засаленные ассигнации и спрятал их на груди.
— Я куплю керосину, — сказал он.
Зорба понизил голос и наклонился к уху монаха.
— Нужно, чтобы была темная ночь, все должны спать, хорошо бы дул сильный ветер. — Зорба давал наставления. — Обольешь стены с четырех углов. Потом останется только намочить в керосине тряпки, лоскуты, паклю, в общем все, что сможешь найти и поджечь. Ты понял?
Монах трясся.
— Да не дрожи ты так, старина! Разве архангел не дал тебе такой наказ? Только керосин, много керосину!.. И будь здоров!
Мы вскочили в седла. Я бросил последний взгляд на монастырь.
— Ты хоть что-нибудь узнал, Зорба? — спросил я.
— Насчет выстрела? Не порть себе кровь, хозяин. Захария прав: Содом и Гоморра! Дометиос убил маленького красивого монаха. Вот и все!
— Дометиос? Почему?
— Нечего в этом копаться, говорят тебе, хозяин, здесь только отбросы и зловоние.
Он повернулся к монастырю. Монахи выходили из трапезной, склонив головы и скрестив руки они шли в свои кельи.
— Прокляните меня, святые отцы! — крикнул Зорба.
19
Первой, кого мы встретили, ступив ногой на наш пляж с наступлением темноты, была съежившаяся перед нашей хижиной Бубулина. Когда при свете лампы я увидел ее лицо, мне стало страшно.
— Что с тобой, мадам Гортензия? Ты заболела? С той минуты, когда в ее сознании поселилась великая надежда на замужество, наша старая обольстительница потеряла всю свою непостижимую и подозрительную соблазнительность. Она пыталась стереть все свое прошлое, отбросить яркие перья, которыми украшала себя, обирая пашей, беев и адмиралов. Старая русалка мечтала только о том, как стать добропорядочной женушкой, соблюдающей приличия. Честной женщиной. Она больше не красилась, не наряжалась, словом, распустилась.
Зорба не открывал рта. Нервно подкручивая свежеподкрашенные усы, он зажег плиту и поставил кипятить воду для кофе.
— Злодей! — вдруг проговорила роковым голосом старая певица.
Зорба поднял голову и посмотрел на нее. Взгляд его смягчился. Он не переносил, когда женщина обращалась к нему дущераздирающим тоном, это выворачивало ему душу. Одна женская слеза могла его утопить.
Ничего не сказав, он налил кофе, положил сахар и стал размешивать.
— Почему ты меня заставляешь так долго томиться, прежде чем женишься на мне? — проворковала старая русалка. — Я больше не осмеливаюсь показаться в деревне. Я обесчещена! Обесчещена. Я убью себя!
Облокотившись на подушку, я лежал усталый на своей постели, наслаждаясь этой комической и горестной сценой.
— Почему ты не привез свадебные венки? Зорба почувствовал дрожащую пухленькую руку Бубулины на своем колене. Оно было последней опорой на земле, за которую цеплялось это создание, тысячу и один раз потерпевшее кораблекрушение.
Казалось, Зорба это понимал, и его сердце постепенно смягчалось. Но даже на этот раз он ничего не сказал. Старый грек налил кофе в три чашки.
— Почему ты не привез венки, дорогой? — повторила мадам Гортензия дрожащим голосом.
— У них в Кандии не было достаточно красивых, — ответил Зорба сухо.
Он подал каждому чашку и забился в угол.
— Я написал в Афины, чтобы нам прислали самые красивые, — продолжал он. — Еще я заказал белые свечи и драже с шоколадной и миндальной начинкой. По мере того как он говорил, его воображение распалялось. Глаза заблестели, похожий на поэта в жаркие часы вдохновения, лукавый грек приближался к той точке, где выдумка и действительность смешиваются и узнаются, словно сестры. С шумом отхлебывая кофе, Зорба закурил вторую сигарету — день прошел хорошо, лес у него в кармане, он расплатился с долгами и был доволен. Хитрец снова пустился фантазировать: