— Она опаздывает, старая тюлениха, шлюха, лоскутное знамя.
Только что родившаяся бабочка взлетела и пожелала сесть Зорбе на усы. Ему стало щекотно, он подул на нее, бабочка спокойно поднялась и исчезла в ярком свете дня.
Мы ожидали мадам Гортензию, чтобы вместе отпраздновать Пасху. Зажарили на вертеле ягненка, расстелили на желтом песке белую простыню, решив полушутя — полусерьезно оказать ей в этот день большой прием. На этом пустынном пляже мы испытывали странное влечение к нашей русалке, тучной, надушенной, слегка подгнившей. Когда ее не было, нам словно чего-то не хватало — запаха одеколона, какого-то подрагивающего красного пятна, переваливающейся, как утка фигуры, хриплого голоса и пары сухих выцветших глазок.
Итак, мы нарезали веток мирта и лавра, устроив подобие триумфальной арки, под которой она должна была пройти. На арке укрепили четыре флага — английский, французский, итальянский, русский, а в середине, чуть выше, длинную белую простыню с синими полосами. Ввиду отсутствия пушки, мы решили встать на возвышенном месте и выстрелить из ружей (которые мы одолжили), едва на берегу появится наша дама, идущая вразвалку. Все это задумалось для того, чтобы воскресить на этом уединенном пляже былые почести, воздававшиеся ей когда-то, пусть эта несчастная представит себе на мгновение прошлое и вообразит себя вновь молодой, румяной женщиной с упругой грудью, в лакированных туфлях и шелковых чулках. Что стоит Христово Воскресенье, если оно не даст импульса возрождению в нас молодости и радости? Если какая-нибудь старая кокотка вновь не обретет свои двадцать лет?
— Она опаздывает, старая тюлениха, опаздывает, шлюха, лоскутное знамя… — каждую минуту ворчал Зорба, подтягивая сползающие носки баклажанного цвета.
— Иди сядь, Зорба! Давай выкурим по сигарете в тени цератонии. Она скоро покажется. Весь в ожидании, в последний раз посмотрев на дорогу, ведущую в деревню, он сел под цератонией.
Приближался полдень, становилось жарко. Вдалеке слышался радостный, бодрый перезвон пасхальных колоколов. Время от времени с порывами ветра до нас доносились звуки критской лиры, вся деревня гудела, похожая на весенний улей.
Зорба покачал головой.
— Кончилось время, когда моя душа обновлялась каждую Пасху вместе с Христом, теперь всему конец! — сказал он. — Нынче только моя плоть оживает… И сейчас, конечно, всегда найдется кому заплатить за стаканчик-другой; мне говорят: съешь этот кусочек, потом этот, — вот я и полакомился обильной изысканной пищей. Она не вся превращается в отбросы, кое-что остается, создавая хорошее настроение, а с ним тягу к танцам, песням, ругани, — вот это «кое-что» я и называю обновлением.
Он поднялся, посмотрел по сторонам и нахмурился.
— Какой-то малыш бежит, — сказал Зорба и устремился навстречу посыльному.
Мальчик, поднявшись на цыпочки, что-то прошептал ему на ухо.
Зорба задрожал от негодования:
— Больна? — зарычал он. — Больна? Прочь отсюда, не то получишь у меня. — И, повернувшись ко мне, добавил: — Хозяин, я сбегаю в деревню, узнаю, что с этой старой тюленихой… Подожди чуток. Дай мне два красных яйца, мы с ней похристосуемся. Я скоро вернусь! Он сунул красные яйца в карман, подтянул свои баклажанные носки и ушел.
Я спустился с пригорка и растянулся на прохладном галечнике. Дул легкий бриз, море слабо волновалось, две чайки с туго набитыми зобами опустились на волны и стали с наслаждением покачиваться, подчиняясь вздохам моря.
Завидуя, я угадывал ликование их тел в прохладе волн. Разглядывая чаек, я мечтал: «Вот путь, которым надо идти, найти чудесный ритм и, полностью доверясь, следовать ему».
Зорба появился через час, с удовлетворением поглаживая усы.
— Бедняжка Бубулина простудилась. Это не так страшно. Она ведь очень набожная, и вот всю святую неделю Бубулина ходила к заутрене, ради меня, как она сказала, и простудилась. Я ей поставил банки, растер лампадным маслом, дал выпить рюмку рома, завтра она будет здоровехонька. Эта злюка в своем роде довольно забавна: нужно было слышать, как она ворковала, будто голубка, пока я ее растирал, ей было так щекотно! Мы сели за стол Зорба наполнил стаканы:
— За ее здоровье! И пусть дьявол заберет ее как можно позднее! — сказал он с нежностью. Некоторое время мы молча ели и пили. Ветер доносил до нас далекие и страстные звуки лиры, похожие на жужжание пчел. Это Христос продолжал воскресать на террасах, вслед за пасхальными ягнятами и куличами следовали любовные песни.
Наевшись и напившись, Зорба прислушался своим большим волосатым ухом:
— Лира… — прошептал он, — в деревне танцы! — Он быстро поднялся, вино ударило ему в голову.
— Послушай, что это мы здесь делаем, совсем одни, наподобие кукушек? — воскликнул он. — Пошли потанцуем! Тебе что, не жалко ягненка? Что ж ты — так и позволишь ему пропасть?
— Черт бы тебя побрал, Зорба, ты что, спятил? Я сегодня не в настроении. Иди туда один и потанцуй за меня тоже!
Зорба схватил меня за руки и приподнял:
— Христос воскрес, мальчик мой! Ах, мне бы твою молодость! Везде быть первым! В работе, в выпивке, в любви и не бояться ни Бога ни дьявола. Вот что такое молодость!
— Это ягненок говорит в тебе, Зорба! Он обернулся волком!
— Старина, ягненок обернулся Зорбой, это Зорба говорит, уверяю тебя! Послушай меня! А судить будешь потом. Я просто Синдбад-Мореход. Не зря я ездил по белу свету, нет! Воровал, убивал, лгал, спал с кучей женщин и нарушал заповеди. Сколько же и как? Десять? Ах, я бы хотел, чтобы их было двадцать, пятьдесят, сто, чтобы их все нарушить! Тем не менее, если есть Бог, я не побоюсь предстать перед ним в назначенный день. Я не знаю, как тебе объяснить, чтобы ты понял. Все это, я полагаю, не имеет никакого значения. Разве Господь Бог соблаговолит проявить интерес к земляным червям и считаться с ними? Злиться, бушевать, портить себе кровь потому, что кто-то ошибся и полез на соседнюю червячиху? Или же кто-то съел кусочек мяса в Святую пятницу? Тьфу! Идите-ка вы все прочь толстобрюхие священники!
— Хорошо, Зорба, — сказал я, чтобы еще больше его разозлить, — хорошо, Бог не спрашивает тебя, что ты съел, но спросит, что ты сделал!
— Да я же тебе сказал, что он это тем более не спросит. Ты можешь сказать: откуда ты все это знаешь, невежественный Зорба? Я это знаю, я уверен в этом.
Предположим, у меня два сына: один умный, добропорядочный, хозяйственный, набожный, а другой — мошенник, обжора, гуляка, в общем, человек вне правил; обоих я усажу за стол, это точно, но не знаю почему, я бы отдал предпочтение второму. Может быть, потому, что он похож на меня? Но кто тебе сказал, что я меньше похожу на Господа Бога, чем поп Стефан, который проводит свои дни и ночи, преклонив колена и собирая копейки?
Господь Бог устраивает праздники, потом творит несправедливости, занимается любовью, работает, ему нравятся самые невероятные вещи, совсем, как мне. Он ест то, что ему по вкусу, обладает женщинами, которых желает. Ты видишь идущую женщину, прекрасную, как родниковая вода, сердце твое расцветает, но тут земля разверзается и поглощает ее. Куда она шла? Кто ею завладел? Если она была благоразумной, скажут: Господь Бог принял. Если же потаскухой, объявят: ее забрал дьявол. Я же, хозяин, говорил тебе и снова повторяю: «Господь Бог и дьявол — одно целое!»
Я молчал, кусая губы, словно мешая словам выйти наружу. Что мне хотелось выразить после услышанных мудрых речей? Проклятье, радость, отчаяние? Я этого не знал.
Зорба взял свою палку, лихо надел шапочку слегка набекрень и с сожалением посмотрел на меня, будто хотел что-то добавить, губы его чуть шевельнулись, но так ничего и не сказав, он быстрым шагом, с высоко поднятой головой направился в сторону деревни.
В свете уходящего дня я видел, как движется по галечнику его гигантская тень. Зорба шел и весь пляж как бы оживал.
Долго еще напрягал я слух, прислушиваясь к затихающим шагам. Вдруг, едва почувствовав, что остался один, я резко поднялся. Зачем? Куда надо идти? Я не знал. Разум мой еще не принял решения, хотя тело поддалось внезапному порыву. Это был он, он сам принял решение, не спросив моего мнения.