Вначале я ходил вместе с ним и наблюдал за рабочими. Стараясь пользоваться новыми приемами, я интересовался результатами труда, хотел узнать и полюбить человеческий материал, попавший мне в руки, испытать радость, о которой давно мечтал, – иметь дело не со словами, а с живыми людьми. Я строил романтические проекты (добыча лигнита шла хорошо) организовать своего рода коммуну, в которой мы все будем работать, где все будет общим, мы будем питаться за одним столом и одинаково, словно братья-близнецы, одеваться. Мысленно я создавал целый обряд, как бы зародыш новой жизни.
Однако я не решался посвятить Зорбу в свои проекты. Он с раздражением смотрел, как я ходил среди рабочих, расспрашивал их, вмешивался в дела и всегда вставал на их сторону. Поджимая губы, он говорил:
– Хозяин, погуляй где-нибудь в другом месте, сегодня
такое солнце.
Первое время я настаивал на своем, подолгу беседовал со всеми и скоро знал историю любого из моих рабочих: сколько у него детей, сестер на выданье, беспомощных родителей, все его заботы и болезни.
– Не копайся ты в их жизни, хозяин, – ворчал недовольно Зорба. – Если твое сердце наполнится любовью и состраданием к ним, это не принесет пользы работе. Ты будешь прощать им все, что угодно… Короче, несчастье придет и к ним, надо, чтобы ты это знал. Когда хозяин суров, рабочие его боятся, уважают и работают. Если хозяин слаб, они берут над ним верх и живут себе припеваючи. Тебе понятно? Как-то вечером, окончив работу, он в изнеможении бросил свою кирку перед хижиной.
– Послушай хозяин, – крикнул он, – я тебя очень прошу, ни во что больше не вмешивайся. Я стараюсь строить, а ты все разрушаешь. Что это еще за ерунда, которую ты им сегодня рассказывал? Социализм и прочий вздор! Кто ты – проповедник или капиталист? Сделай, наконец, выбор.
Но как выбрать? Я был увлечен наивной идеей синтезировать или слить воедино несовместимые понятия. Это было все равно что соединить земную жизнь и царство небесное.
Это продолжалось долгие годы, с самого раннего детства. В школе я со своими близкими друзьями организовал «Общество братства», так мы его назвали. Запершись в моей комнате, мы поклялись посвятить свою жизнь борьбе с несправедливостью. Прижав руку к сердцу, мы со слезами на глазах повторяли слова клятвы.
Мальчишеские идеалы! Однако да падет беда на голову того, кто над ними посмеется! Когда я вижу, чем закончили члены «Общества братства» — шарлатаны от медицины, безвестные адвокаты, бакалейщики, плутоватые политиканы, жалкие журналисты, сердце мое сжимается. Не правда ли, суров и жесток климат этой земли, если наиболее ценные семена не дают всходов, и она зарастает крапивой и чертополохом. Ясно представляя это теперь, я так и не стал благоразумным. Слава Богу, я чувствую себя всегда готовым воевать с ветряными мельницами.
По воскресеньям мы оба собирались как на свадьбу: мы брились, надевали свежие белые рубашки и шли во второй половине дня к мадам Гортензии. Каждое воскресенье она резала для нас курицу, и мы снова садились втроем есть и пить; потом Зорба протягивал свои длинные лапы к гостеприимной груди доброй хозяйки и завладевал ею. С наступлением ночи мы возвращались к нашему берегу, жизнь казалась нам простой и полной добрых намерений старушкой, но весьма приятной и приветливой, похожей на мадам Гортензию.
В одно из таких воскресений, возвращаясь с очередного обильного обеда, я решил поговорить с Зорбой и доверить ему свои проекты. Он слушал меня, разинув рот, но терпеливо, лишь время от времени с раздражением покачивая упрямой головой. С первых же слов он протрезвел, мысли его прояснились. Когда же я закончил, он нервно вырвал два-три волоска из своих усов.
– С твоего разрешения, хозяин, – сказал он, – сдается мне, что твой мозг не очень-то круто замешан, настоящая размазня для блинов. Тебе сколько лет?
– Тридцать пять.
– Эх! Тогда он никогда не придет в нужное состояние.
Я был задет за живое.
– Ты что, не веришь в людей, а? – закричал я.
– Не обижайся, хозяин. Да, я ни во что не верю. Если бы я верил в человека, я поверил бы также и в Бога, и в дьявола. А это уже серьезно. Все перепутается тогда, хозяин, и станет грозить мне большими не это зверь! Страшный зверь, – зарычал он, яростно удар ой по камням. –Твое высочество не знает, на что он похож, тебе-то все далось легко, но спроси об этом меня. Зверь, я тебе говорю! Ты причинил ему зло – он уважает тебя и дрожит перед тобой. Но сделай ему добро – и он выколет тебе глаза! Держи дистанцию, хозяин, не давай людям волю, и никогда не говори им, что все имеют равные права. Они сразу же растопчут твои собственные права, украдут твой хлеб и оставят умирать с голоду. Держи дистанцию, хозяин, я тебе добра желаю!
– Значит, ты ни во что не веришь? – крикнул я в отчаянии.
– Да, я ни во что не верю, сколько раз тебе это повторять? Я ни во что и никому не верю, только себе, Зорбе. Может быть, я считаю, что Зорба лучше других? Совсем наоборот, совсем не так! Такой же зверь, как и все. Но я верю Зорбе, потому что он единственный, кто в моей власти, единственный, кого я знаю; все другие всего лишь призраки. Своими глазами я вижу, своими ушами слышу, своими кишками перевариваю пищу. Все другие, я тебе уже сказал, только призраки. И когда я умру, все умрет вместе со мной. Весь мир Зорбы целиком пойдет прямо ко дну.
– Но ведь ты говоришь об эгоизме! – сказал я с сарказмом.
– Я ничего не могу поделать, хозяин! Так оно и есть: ем я фасоль, про фасоль я и говорю. Я Зорба и говорю, как Зорба.
Я ничего не ответил. Слова Зорбы хлестали меня, как удары плетью. Я восхищался его силой, способностью так презирать людей и в то же время с радостью жить и работать с ними. Мне же придется стать аскетом или облачать людей в фальшивые одежды, чтобы суметь их переносить.
Зорба повернулся и посмотрел на меня. При свете звезд я различал его губы, раздвинутые в улыбке до ушей.
– Я тебя обидел, хозяин? – спросил он, резко остановившись.
Мы подошли к нашей лачуге. Зорба смотрел на меня с нежностью и беспокойством.
Я не ответил. Мой мозг был согласен с Зорбой, но сердце сопротивлялось, хотело вырваться, убежать от зверя, проложить новый путь.
– Мне сегодня что-то не спится, Зорба, – сказал я. – А ты иди спать, если хочешь.
Сверкали звезды, море вздыхало и облизывало раковины, светлячок зажег у себя под животом маленький любовный фонарь. Волосы покрылись ночной росой.
Я растянулся на берегу, погрузившись в тишину и ни о чем не думая. Слившись воедино с ночью и морем, я чувствовал, что моя душа, как светлячок, зажегший свой маленький золотисто-зеленый фонарь, опустилась в ожидании неведомого чуда на влажную черную землю.
Мигали звезды, проходили часы; когда я поднялся, то совершенно неосознанно утвердился во мнении, которое здесь себе составил: отделаться от Будды, избавиться от метафизических мук и установить непосредственные, прочные связи с людьми. «Может быть, – говорил я себе, – у меня есть еще время».
5.
«Старейшина, дядюшка Анагности, приветствует вас и просит оказать честь прийти к нему позавтракать. Сегодня в деревне будут кастрировать поросят; жена старейшины приготовит для вас изысканное блюдо из семенников. Вы также сможете поздравить с днем рождения их внука Минаса».
Большая радость – побывать в доме критского крестьянина. Вас окружает патриархальный быт: очаг, керосиновая лампа, глиняные кувшины вдоль стены, стол, несколько стульев, слева от входа, в углублении стены кувшин с холодной водой. С балок свисают связки айвы, гранатов и ароматных трав: шалфея, перечной мяты, розмарина и тимьяна.
В глубине комнаты деревянные ступеньки ведут на антресоли, где находится постель, немного выше – святые иконы с постоянно зажженной лампадой. На первый взгляд дом покажется вам пустым, тем не менее, здесь есть все необходимое, ибо человек, в сущности, нуждается в немногом.
День стоял великолепный, мягко грело осеннее солнце. Мы сидели в садике перед домом, в тени усыпанного плодами оливкового дерева. Сквозь серебристую листву, в отдалении сверкало море, спокойное, как бы застывшее. Легкие облака, проплывавшие над нами, то открывали, то застилали солнце; похоже, что это дышала земля.